званием Петра Первого — «господин бомбардир». Но никакого другого, более

подходящего слова я и сам придумать не смог: «бомбить» — звучало удобно, но

несколько жаргонно и для завершения официального боевого приказа не

годилось; «произвести бомбометание» — не по-военному многословно;

«атаковать» — не отражало специфики нашего рода оружия. . Действительно, лучше, чем «бомбардировать», пожалуй, не скажешь.

Ну что ж, бомбардировать так бомбардировать. .

Мы с Лебедевым откозыряли командиру полка, повернулись и вышли из

землянки на свет божий.

В лесу полным ходом шла подготовка к вылету: техники гоняли моторы, оружейники подвешивали бомбы и заряжали пулеметы, ползали, выворачиваясь

среди деревьев, автозаправщики. От звенящего рева моторов и тревожного треска

пробных пулеметных очередей с ветвей осыпался снег. Воздушные струи от

вращающихся винтов подхватывали его и превращали в какую-то удивительную, закрученную штопором, неизвестно откуда и куда — с неба к земле или от земли

к небу — несущуюся метель.

Дома, в землянке нашей эскадрильи, нас ждали.

Летчики, штурманы, стрелки-радисты внимательно, без особых

комментариев выслушали задание. Вопросов ни у кого не возникло. Через каких-нибудь пять минут можно было бы уже подавать команду «По машинам!», но

делать это не имело смысла, так как

243

до назначенного времени вылета оставалось добрых полчаса.

То ли задание мало отличалось от десятков других, выполненных

эскадрильей за последние месяцы, то ли я был по своей командирской

неопытности чересчур лаконичен, но так или иначе между получением боевого

приказа и началом активной деятельности по его выполнению образовался

разрыв — десятки минут ничем не заполненного времени.

Впоследствии я усвоил, что такой разрыв крайне нежелателен. Но на сей раз

мне не оставалось ничего другого, как продолжать сидеть в землянке, натужно

поддерживать разговор, конвульсивно перескакивающий с одной посторонней

темы на другую, и поглядывать по нескольку раз в минуту на часы.

Впрочем, кроме всего этого, было еще одно доступное мне дело — я мог

наблюдать за окружающими. Занимаясь этим, я легко обнаружил бросавшееся в

глаза обстоятельство: никто из участников предстоящего вылета не остался точно

таким, каким был до объявления боевого приказа!

У одних изменения в выражении лица, в манере разговора, во всем внешнем

облике были заметнее, у других — более скрыты, но в той или иной степени они

коснулись всех присутствующих (не исключая, наверное, и меня самого).

Люди, на которых я смотрел, были, безусловно, смелы. Об этом

свидетельствовала их ежедневная, текущая, будничная боевая работа: бомбардировки, разведки, трудные бои с вражескими истребителями, с

зенитками, даже с суровой, изменчивой погодой первой военной зимы. Да и

предстоящее сегодня задание они, без сомнения, выполнят безупречно. Конечно

же, эти люди, во всяком случае большинство из них, не трусливого десятка!

Впрочем, что в сущности, значит «смелый»? И каково место этого

симпатичного человеческого свойства в нашей летной профессии?.

В ранней молодости, когда я восторженным оком взирал на настоящую

авиацию из ее авиамодельного преддверия, смысл выражения «хороший летчик»

не вызывал у меня ни малейших сомнений. Послушно следуя за журналистами и

писателями, я мысленно наделял хороших летчиков такими эпитетами, как

«храбрый», «отважный», «бесстрашный», 244 И, только оказавшись в отделе летных испытаний ЦАГИ, я не без удивления

обнаружил, что среди самих летчиков-испытателей в ходу совсем другие оценки:

«грамотный», «дотошный», иногда неожиданное — «хитрый» и, как высший

комплимент, — «надежный».

Никто не говорил здесь: «он летает изумительно», или — «поразительно», или — «блестяще». Вершиной положительной оценки было замечание: «он

летает грамотно» или «профессионально».

И конечно, не в одной терминологии тут было дело.

В начале этих записок я уже говорил о том, как под влиянием старших