зафиксировать показания каких-либо приборов, в его памяти остаются только те

из них, которые он считает ненормальными. Все остальное (а приборов, нельзя

забывать, перед ним десятки) сливается в сознании в общее суммирующее

ощущение: нормально. Так получается потому, что внимание летчика с

экономным полуавтоматизмом как бы скользит по приборной доске, фильтруя

все видимое и пропуская в сферу осознанного лишь то, что

119

требует принятия каких-то мер, то есть сознательной деятельности.

Без этого драгоценного автоматизма ни один летчик не был бы в состоянии

свободно управляться со сложным хозяйством кабин современных самолетов, не

говоря уже о всей прочей приходящейся на его долю работе. На нее внимания и

подавно не хватило бы.

Если летчик может правильно ответить на вопрос о назначении и

местоположении любого прибора или рычага — например, крана уборки шасси,

— еще неизвестно, освоил ли он как следует свое рабочее место. Вот когда в

ответ на команду «Убрать шасси!» его рука сама окажется на нужном кране, прежде чем, мысль об этом успеет оформиться в голове летчика, только тогда

кабину можно считать освоенной. . Я подолгу сидел в «МиГ-девятом».

Наземная бригада уже заканчивала все необходимые приготовления к

вылету. Механики торопились, Надо было торопиться и мне.

Мой первый вылет на МиГ-9 был назначен на утро, но сильный боковой

ветер, как назло дувший поперек взлетной полосы, заставил откладывать его с

одного часа на другой и так дооткладывать до вечера. Это всегда раздражает: внутренне собравшись для выполнения какого-то сложного, требующего

мобилизации всех сил дела, трудно поддерживать в себе эту собранность в

течение неограниченного промежутка времени. Впрочем, и этому должен

научиться летчик-испытатель.

Наконец ветер стих.

Я сижу в кабине МиГа и педантично — как положено, слева направо —

осматриваю ее. Передо мной пустая взлетная полоса. Полеты закрыты. Аэродром

и воздух вокруг него очищены от самолетов. Даю команду:

— К запуску!

Небольшая группа людей — начальник летной части Зосим, мои друзья

летчики-испытатели Рыбко и Эйнис, несколько инженеров конструкторского

бюро — стоит немного в стороне, у автомашин. Рядом с самолетом только

непосредственно необходимые для обеспечения вылета механики и ведущий

инженер Алексей Тимофеевич Карев. Ему сейчас нелегко. Последний раз он

точно так же, на точно такой же машине выпускал

120

в полет Гринчика. Механики, те хоть чем-то заняты, а он стоит у крыла и ждет.

Ждет, когда все будет готово. Я понимаю его состояние и пытаюсь ободряюще

подмигнуть ему, на что в ответ получаю самую жалкую, кривую и вымученную

улыбку, какую мне когда-либо приходилось видеть.

Двигатели запущены и опробованы. Закрываю прозрачный фонарь над

головой, даю знак убрать колодки из-под колес и отпускаю гашетку тормозов.

Ожидание кончилось. Начинается работа.

Едва машина тронулась с места, как сразу же сказался обычный, вызванный

началом активной деятельности, психологический эффект: я почувствовал себя

сильным, спокойным, полным таких внутренних резервов, которых с избытком

хватит для преодоления любых осложнений.

Скорость разбега нарастает. Поднимаю носовое колесо. Краем глаза вижу, как стрелка указателя скорости подходит к цифре «200». И почти сразу после

этого машина отрывается от земли.

И тут же, немедленно, начинаются те самые осложнения, которые я только

что столь легкомысленно был готов принять в любом количестве.

Самолет норовит задрать нос. Допускать этого нельзя, иначе он потеряет

скорость и рухнет на землю. Поэтому сразу же энергично отклоняю ручку вперед, от себя. Она, будто живая, сопротивляется этому, но оснований для тревоги пока

нет: как известно, усилия можно снять триммером. Даю импульс на снижение

усилий, по — что за чудеса! — они не только не уменьшаются, но делаются еще

больше. Отношу это за счет того, что непрерывно растет скорость и я, по-видимому, не успеваю своими действиями за ней. А посему— еще одно, на этот