– Ваш...

14

Мастер завершил одно крыло, получившееся около четырех метров длиной. По форме оно больше напоминало лодку, чем самолетное крыло, с изогнутой ветвью киля, сделанного для того, чтоб лучше всходило на волну. И было не сварено, как диафрагма, а заклепано впотай, с уплотнением из чеканки. Поэтому отняло столько времени. С виду оно казалось тяжелым, чересчур металлическим, но когда его приподняли, проблестело в кузнице как живое. Мастер сказал, что сталь будет уравновешена подъемной силой объема. Крыло ничего не будет весить в воде, как понтон с нулевой плавучестью. В этом-то и был замысел, чтоб крылья, не мешая всплывать "Шторму", одновременно выделялись морем, располагали себя под удар. Место их постановки было вычислено. Крылья будут крепиться к мачте с помощью стальных шин. Когда проверяли герметичность крыла в огромной ванне, под навесом, куда подкатили компрессор, он разглядел подручную кузнеца, которая светила им фонарем. Она была довольно молода, лет тридцати пяти. Обратил внимание на ее волосы, стянутые в тугой узел, очень густые, темные с золотистостью, какие можно встретить разве что у уралок. Наверное, они могли светить в темноте сами по себе, без лампы. Суденко даже пробовал с ней шутить, удивляясь, как просмотрел при дневном свете. Баба была без слов, двигалась тишком. Но перед тем, как простились, что-то сказала ему, глянув украдкой, как из-под полы. Только он нс расслышал из-за петуха, который сильно запел над кузницей. Вдобавок включили сирену на буе Экслипс, раскричалась на свежих волнах.

В посту шумели так, что было слышно с угольной дороги. А когда подошел, наступила тишина. Не понимая, что там, заглянул. Джонсалиев, длинный, с головой, похожей на огурец, читал собственные стихи, которые помнили годами: "Есть чайки живые, умершие с горя, в часы штормовые Охотского моря..." Остальные слушали, боясь пропустить слово. Несколько человек спали в барокамере при открытом люке. Дослушать стихи не дал Филимон. Пробегая, куснул за штанину-без жалости, как мог. В нем уже проявлялась черта ездовой собаки, вожака упряжки: тому, если не понравится кто, лучше пристрелить... Чего ты, подлец, привязался? Улучив момент, Суденко его схватил. Филя был чисто помыт, с рассыпающимся мехом, под которым сквозил белый, плотный и мягкий подшерсток, как пух у гаги. Долго нащупывал тело, чтоб ущипнуть, но не находил. Поднял, как пустую шкуру, и тут оттянулось брюшко... Нажрал! Филимон прижмурил маленькие глазки, блаженно ударил толстым хвостиком с белой кисточкой... Благодарил! Видно, просто хотел, чтоб его погладили. Такие собаки, даже если бьешь поленом, принимают за ласку... Пошел, негодяй! Филимон сразу двинулся к столу, где его задергали со всех сторон.

Позвал Андрей, чтоб сообщить известие: нашли Просекова... Суденко смотрел, как его несли, одетого в матроса. Носильщиками были Кокорин с Вовяном и Сарой. А следом шел Свинкин, с охотничьим костюмом и ружьем. Если Просеков в самом деле хотел, как говорил: чтоб его несли, как полководца, сраженного на поле брани, то он добился своего.

Кокорин, мрачный, с красными глазами, сказал:

– С Ефимычем плохо.

– Проспится...

– Не пьян он! Вообще не пил.

– Что же с ним?

Кокорин нагнул шею:

– Отдает концы.

Сказано было сильно.

Как только открыл дверь в капитанскую каюту, увидел Раю. Это сразу выбило из колеи. С минуту смотрел на нее, не отрываясь. От этой Раи, ночной, с ожогом белой кожи на колене, нельзя было отвести глаз... Просеков, на которого перевел глаза, спал. Так глубоко, что едва угадывалось дыхание. Причина могла быть одна: азотные шарики, которые получил вчера, замедлили кровообращение. Кессон опасен для таких, как он, у кого чувства опережают мысли. Шарики попали на хорошую почву. Кажется, так объяснял Иван Иваныч.

Когда вышли с Кокориным, спросил:

– Доктору сообщили?

– Сейчас приезжает... Как думаешь, что с ним?

– Чепуха! Никуда он не денется.

– А весной корабль новый получит. Я слышал, гидрографический.

И Раю в придачу, подумал Суденко. Как он раньше не догадался! Вот таких она любит, которые живут, как птицы, и только тогда вызывают зависть, когда летят...

– Везет же таким! В двадцать пять лет - капитан "Агата"! В сорок кругосветный... Прямо от матроса!

– А ты станешь хозяином на "Кристалле". Чем тебе плохо?

Кокорин засопел, раздувая ноздри:

– Нас догоняет лед, рассчитано. Ты знаешь, как замерзает Полынья? Пройдет волна, разгладится - и ходи! "Кристалл" во льду? Его не вымораживает. Никто не найдет следов...

– Поверь мне на слово, Виктор: как только будут готовы крылья, мы отойдем.

– Пойду в кузницу, посмотрю.

Кокорин распрямился, выпятив большой упругий живот... Где он скитался сегодня? Что думал наедине, что пережил? Ему было труднее, чем кому: он не разряжался действием, а тлел медленно. Трусил? Наверное. Еще бы! Но вот на такого, каким он был сейчас, мучающегося знанием цели, к которой тянул себя изо всех сил, - на такого Кокорина Суденко бы положился.

Направился проведать Кутузова, который несколько часов занимался сложением буксира. На палубе было собрано все. Лежало десятка три разных блоков: деревянных, с внутренней оковкой, похожих на весы; блоков в форме бочек с пятью окружностями для вращения троса. Лежали скобы: полукруглые, сердцевидные, похожие на обручи. Все это боцман расположил по группам, размышляя, что принять и от чего следует отказаться. Подбор определял канат, который тоже находился здесь, раскрытый в парусине. Кутузов выбрал для буксировки "Шторма" не кокосовый трос, изготовленный из волокон, какими обрастают кокосовые орехи; не сизальский-из тропического растения агавы; не капроновый-из полиамидной смолы, а взял смоленый пеньковый канат толщиной в три своих руки, из четырех прядей, свитых "по солнцу", с металлическим сердечником. Отличаясь легкостью, он был более упруг, чем манила, и более водостоек, с поверхностью, лоснившейся, как звериная кожа, и до того крепок, что, когда Кутузов предложил порвать одну нитку, Суденко, как ни тужился, не сумел осилить. Это был не трос, а настоящее чудо кабельной работы, пахнущий как спирт, и Суденко, глядя, как боцман выводит из полости ходовой конец, словно выпускает из источника сверкающий ручей, испытал неимоверную радость, что все это делается для "Шторма", что эти толстые руки доберутся до него, и отошел, благоговея, как постоял па причастии, в морском храме.

15

Андрюха искал его с новым известием: приехал рыбак Гриппа. Вернее, пришел один, без лодки. Стоял целый и невредимый, в телогрейке, в шапке с опущенными ушами, в своих просвечивающих дырами штанах, с еще свежим запахом моря, не слетевшим с лица и рук. Но выглядел хмурым, каким-то подавленным.

Отведя старшину в сторону, сказал:

– Я погорел, Жора.

– Что такое?

– Арестовали лодку...
– Он начал вытаскивать папиросу.
– Кто-то продал меня, кто-то свой.