Мы оба молчали. Солнце стояло в зените. Ощетинились гигантскими каменными зубьями скалы Драконовых столбов. Лицо дяди Магеррама было багровым — то ли от обжигающих солнечных лучей, то ли от усилий, которых ему стоил этот разговор.

— Эх, — вздохнул он. — Хорошо бы узнать, что думал аллах, создавая бедняков. И хлеб их горек, как змеиный яд, и любовь не слаще.

— А что же Гызханум?

— На следующее утро, как меня привезли, она пришла к нам. Я сказал ей, чтобы она убиралась к шайтану. А эта змея сказала моей матери: «Не в армянском ли лазарете в него вселились злые духи? Надо попросить моллу, чтоб прочел над ним молитву!» Я ничего не мог сказать ни матери, ни Гызханум, а только проклинал тот день, когда встретил ее!

Я старался не смотреть на Магеррама, было его жаль. Для чего он мне это рассказал? Или решил хоть с кем-то поделиться, зная, что я ему друг? Решил меня предостеречь от дурных поступков? Так или иначе, но я стал носителем его тайны.

— Вот что значит быть неграмотным человеком, Будаг, — заключил неожиданно дядя Магеррам. — Если бы я учился, никакая Гызханум не смогла бы заставить меня ступить на дурной путь! Поэтому и тебе я говорю: не бросай учебу!

Откровенность бедного Магеррама убеждала, но и без него я понимал, что мне действительно надо учиться.

Много лет спустя я вспомнил этот день, когда после долгих лет скитаний и бедствий я вновь очутился в Вюгарлы. На кладбище я нашел камень, на котором арабской вязью было выведено имя дяди Магеррама, двоюродного брата моей матери. Отчетливо, будто мы расстались вчера, я увидел его тщедушную фигуру, реденькие усы и бороду, услышал его писклявый голос. Я не оправдывал его — воровство есть воровство, — но меня заново потрясла дикость и жестокость тех безвестных чабанов, которые искалечили жизнь такому хорошему человеку, как дядя Магеррам.

С того дня, как у скал, окружавших Драконово ущелье, мне открылась печальная участь дяди Магеррама, я гнал Хну к его рыжей с черными подпалинами корове, и мы проводили с Магеррамом весь день вместе. Он не заводил теперь разговоров о школе, но на лице его я читал явное неодобрение. Конечно же он не мог понять, почему с таким упорством я отказываюсь от его помощи и не хожу в школу.

Мы пасли наших коров, то поднимаясь на склоны Агдюза, то на холмы у Семи родников, а то забирались горными тропами к Янтепе.

Однажды дядя Магеррам сказал мне:

— Так уж устроен мир, сынок. Хочешь кому-нибудь сделать добро, а он убегает от тебя, как заяц от волка. Пусть аллах ниспошлет здоровье тебе и твоей матери, которая не знает, какая стена в ее доме смотрит на солнце своими окнами.

Магеррам, конечно, слышал, что мать строго-настрого запретила мне даже приближаться к школе.

Зато Хна теперь давала много молока. Магеррам славился тем, что знал места, где трава гуще, сочнее и выше. Ему было известно и то, в какое время лета и какая трава более всего полезна скоту. В нашем селе давно поговаривали о том, чтобы упросить Магеррама пасти вюгарлинских коров.

Но иногда я оставлял Магеррама и шел искать Гюллюгыз. Я гнал Хну через все село к скале, похожей на голову хищной птицы, и там встречал свою подружку. Мы радовались, увидев друг друга, и тут же затевали игры: я, например, говорил ей «салам», она тут же отвечала мне в рифму — «балам», я ей — «балык», а она тотчас — «катык». А то придумывала прозвища односельчанам, над которыми хотели подшутить.

Так было и в тот день, когда неожиданно для нас у скалы появился Абдул — муж моей сестры Яхши.

Это был угрюмый, подозрительный человек, к тому же, и сам не знаю почему, он невзлюбил меня, как мы породнились. Абдул постоянно придирался ко мне. Встретит с Хной и ослами по пути к пастбищу — говорит, что я вот уже сколько времени не хожу в школу, что я неуч и невежда. А стоило ему увидеть меня с книгами возле школы, как он называл меня бездельником и лоботрясом, лентяем и человеком, лишенным совести, ибо я ем, не краснея, чужой хлеб.

Когда я однажды ему возразил, что хлеб заработан моим отцом, он разозлился и ударил меня.

Я, честно признаюсь, тоже не любил Абдула. В отсутствие отца — старшего в роде — я был обязан слушаться своего зятя, но всем своим видом подчеркивал, что подчиняюсь Абдулу, только уступая его физической силе. Ночами я мечтал, что наступит день, когда, если только Абдул посмеет поднять на меня руку, я отлуплю его как следует и заставлю подчиниться мне.

Гюллюгыз неожиданно перестала смеяться и широко раскрытыми глазами посмотрела мимо меня на кого-то, кто возник за моей спиной. Я обернулся. Быстрыми шагами Абдул приближался ко мне. Появление его не предвещало ничего хорошего. Еще издали он закричал: