Шрифт:
Когда в толпе я выбирался из мечети, меня остановил Эйваз-муэллим.
— Ты заполнил все листки, Будаг?
— Да, — ответил я.
— Принеси их мне домой.
Я пошел за листками, а в мечети остались лишь Эйваз-муэллим и сын Баладжа-бека.
Когда я вошел к учителю, то увидел у него и представителя мусаватского правительства; говорили, что бекский сын и Эйваз-муэллим учились вместе в Горисе.
— Самый способный ученик в моей школе, — сказал Эйваз-муэллим гостю и похлопал меня по плечу. — Он ходил по домам с твоими вопросами.
— Чей сын?
Когда Эйваз-муэллим ответил на вопрос, бек помрачнел, протянул руку за свертком и принялся бегло просматривать листочки. Потом вынул из своего желтого портфеля деньги, пересчитал их, вынул еще один лист и велел мне написать свое имя. Я написал. Тогда бек спокойным взмахом собрал отсчитанные деньги и сунул обратно в портфель. Замок желтого портфеля щелкнул.
— Ты должен нас простить… Что ты написал в ответах на вопрос о мусаватском правительстве?
— «Нет».
— Пойди и скажи отцу, что из «нет» и аллах ничего сделать не может, а тем более его раб!
БЕЖЕНЦЫ
Времена наступали смутные и беспокойные. Слухи, один тревожнее другого, настораживали и волновали вюгарлинцев.
Из Гориса знакомые армяне передали отцу, что дашнаки готовят набег на мусульманские села. Спешно сколачиваются отряды добровольцев, и один из них, возглавляемый каким-то Дро, намеревается выступить в Карабах и учинить расправу над мусульманами в Шуше.
Возвращающиеся с нефтепромыслов рабочие говорили, что на дорогах разбойничают лихие банды, которые грабят людей, отнимая у них все самое ценное.
Как только дашнакские отряды вплотную подошли к мусульманским селам, жители, спасая свою жизнь, бежали из родных сел.
Курды из Магавыза, известные своей храбростью, прислали в Вюгарлы гонца с сообщением, что, если нам будет угрожать опасность, всем племенем придут к нам на выручку. Надо сказать, что многие девушки из Вюгарлы были просватаны в Магавыз, и у многих вюгарлинцев жены — курдянки.
О Гюллюгыз я ничего не знал. Мне казалось, что я смогу, как только закончатся занятия, увидеть Гюллюгыз и высказать ей все, что накопилось у меня на душе. Но недаром говорится: человек рассчитывает, а судьба раскидывает. Еще до окончания занятий в школе вся наша округа устремилась в Магавыз к курдам. Пронесся слух, что дашнаки дважды совершили набеги на Шеки и Сисян.
Отец по ночам уходил из дома. Он столько дорог прошел пешком, что ноги у него были стерты в кровь. Мы знали, что он ведет переговоры с армянами. В один из вечеров отец пригласил к нам вюгарлинских аксакалов, чтобы рассказать о последних новостях.
— Наши горе-освободители мусаватисты, — начал он, — обосновались в Гяндже, вопят до хрипоты о защите веры и корана, но ведут себя, как трусливые лисицы: не находят в себе смелости двинуться из Гянджи нам на помощь. Вся их опора — это османские турки. Дашнаки орудуют в Зангезуре, мечтают о «великой Армении от моря и до моря», но не осмеливаются выйти из Гориса в сторону Сисяна. И мусаватисты, и дашнаки выжидают, но аппетиты и у тех, и у других неуемные. Что говорить, в чьих бы руках ни была палка, бить сна будет по бедняку! В Баку у власти стоят рабочие, но их плотным кольцом окружили враги, и сейчас нам на помощь бакинцев рассчитывать не приходится.
В конце мая закрылась школа. Мы прошли курс обучения в трехклассной русской школе. В возможность моего поступления в учительскую семинарию в Горисе я не верил. Эйваз-муэллим, правда, уезжая, оставил мне несколько учебников и дал совет, как лучше подготовиться. Разговаривая со мной, он чувствовал неловкость из-за тех пятнадцати рублей, которые бек забрал себе.
— Не попадешь в семинарию в Горисе, поезжай в Шушу, там тебя обязательно примут! Только не унывай!
И я снова размечтался о том, что через три-четыре года стану учителем. На голове у меня будет фуражка из сукна с кокардой, на поясе кожаный ремень с медной бляхой, на ногах скрипучие ботинки, и буду я носить желтый портфель с двумя замками, как у сына Баладжа-бека.
Ко мне подсела мать.
— Хоть бы ты, сынок, поговорил с отцом. Меня он перестал слушать. Люди потихоньку зарывают или уносят с собой все самое ценное. Абдул и Махмуд хоть сейчас готовы двинуться в путь, но они ждут, что скажем мы.
Дело в том, что отец сидел тут же, рядом со мной, и прекрасно слышал маму.
— Пойми, — ответил он за меня, — сколько можно твердить, что сейчас я не могу уйти из деревни, я жду письмо из Баку!
— А может, те, от кого ты ждешь письмо, еще два месяца писать не будут? Сам ведь говорил, что Баку окружили кольцом, кто же тебе привезет письмо?
А между тем народ действительно покидал село. Начали понемногу собираться и уходить через горы на север, в направлении Карабаха. Вюгарлинские богачи, погрузив на верблюдов, которые им продали кочевники, свои вещи, целыми караванами снимались с места.