Шрифт:
Илья
То ли вёдро, то ли льет как из ведра. Петухи прокукарекали. Пора! Время делу, хватит дрыхнуть на боку! Взял бы палицу – да сдвинуть не могу. Двадцать лет уже я сиднем сижу. Двадцать лет уже я лежнем лежу. А еще десять лет мне сидеть, десять лет мне на дорогу глядеть. Дело будет, еще рано помирать. Три дороги мне еще выбирать. А покамест ни седла, ни коня – только песни про запас у меня. Сколько песен у родной стороны – то ли свадьба, то ли похороны: гляну вправо – величая поют, гляну влево – отпевая поют. Черный бор. Волчья степь. Воля вольная. Ой ты, родина моя! Ой ты, боль моя! Вот гляжу я с покаянною улыбкою: не покажутся ль калики за калиткою? 1960 * * * («Зима. Мороз. Трусит кобылка…»)
Зима. Мороз. Трусит кобылка по снегу, и – красней зари – на теплый злак из-под копыта выпархивают снегири. Зима. Мороз. Месить бы тесто, топить бы печь – да недосуг: вождь похоронного оркестра вставляет костяной мундштук. И бабы, закрывая трубы, спешат от жаркого труда туда, где индевеют шубы, туда, где трудится труба, туда, где всё до слез знакомо: слова и взгляды из-под век, стенокардия, и саркома, и долгий день, и краткий век. О скорбный марш – один и тот же средь свадеб, войн и перемен, – стучи, стучи в свиную кожу, работай легкими, Шопен! Смолкает разговор в народе. Венки выносят из дверей… Писать бы лучше о природе, ну хоть про тех же снегирей. 1960 * * * («На камешке, у бережка…»)
На камешке, у бережка сидит, бубнит под нос. – Что мелешь ты, Емелюшка? – Да ничего… Овес… Сидит да сучит бороду. Столетия идут. А бабы выйдут по воду – с три короба наврут. А слухи в каждом коробе, что шут его крестил: поймал-де щуку в проруби, поймал, да отпустил. А щука-де ученая – с Емелей говорит. О чем? Тут дело темное, не зря, видать, сидит. А смолоду, а с голоду – холера да война. – А кто же мутит воду-то? – А всё она, она. По щучьему велению – ступайте в печь, дрова! По щучьему велению – зубастые слова! У вас – волочат волоком, у нас – наоборот: летит ковер под облаком, крестьянский самолет. У вас – указ, не иначе, указ везет гонец. А мы – на печке сидючи прибудем во дворец. А в царстве замечается: дела идут не так. А в царстве заручаются – сиди себе, дурак. А он на трон не зарится, живет да хлеб жует. А щука – слышишь? – жарится. А сказке – свой черед. 1961 * * * («Этот город деревянный на реке…»)
Этот город деревянный на реке словно палец безымянный на руке; пусть в поречье каждый взгорок мне знаком как пять пальцев, – а колечко на одном! Эко чудо – пахнет лесом тротуар, пахнет тесом палисадник и амбар; на болотах, где не выстоит гранит, деревянное отечество стоит. И представишь: так же сложится судьба, как из бревен деревянная изба; год по году – не пером, так топором – вот и стены, вот и ставни, вот и дом. Стой-постой, да слушай стужу из окон, да поленья знай подбрасывай в огонь; ну а окна запотеют от тепла – слава Богу! Лишь бы крыша не текла! 1965 Георгики
I
Капуста в Павловском Посаде. Капуста! – и бело в глазах: на взбеленившемся базаре, и на весах, и на возах. Чуть свет затопит мама печку, и рукава я засучу, да наточу на камне сечку, да сечкой в ящик застучу. Как никогда легко и ясно, как будто в первый раз люблю: чисто-чисто, часто-часто, мелко-мелко изрублю. О, та капуста из раймага того гляди сведет с ума: бела как белая бумага, бела как ранняя зима. Уходит боль… Не оттого ли стоишь как вкопанный в дверях: горят, горят огнем мозоли, стучат, стучат во всех дворах. Под утро иней ляжет густо на крыши, взбудоражит сны. Скрипит, скрипит, как снег, капуста, и снег скрипит, как кочаны… 1960 II
В воскресный день в начале сентября, когда недели две до листопада, весь город валит валом на поля, в руке мешок, а на плече лопата. Вот здесь, вблизи проселочных дорог, невдалеке от заводских окраин – дави на штык да жми на черенок, поскольку ты кормилец и хозяин. Копай, копай, да слушай стук лопат, да думай, думай – тайно или явно: Москва слезам не верит – это факт, а уж районный город – и подавно. Он лупит завидущие глаза. Он тянется своей большою ложкой. Он, может быть, и верит в чудеса, но прежде запасается картошкой. Она прекрасна, как сама земля прекрасна. Отчего ж тогда не рада твоя душа? Какая ей досада на этот день в начале сентября? 1961 III
У нас живут на огороды. Наш первый праздник – первый сбор. Как бы на торжище природы, таскают овощи во двор. Как будто курица-несушка кудахчет по двору с яйцом, гремит дубовая кадушка с заплесневелым огурцом. Не знатоку чесать в затылке, но дело ль, числясь знатоком, баклуши бить, когда в парилке сшибают плесень кипятком? И вот сосед снимает китель, фуражку вешает на гвоздь. Он, огородник и любитель, почуял страсть и даже злость. О, как ему осточертело – дежурка… граждане… народ… Вот огурцы – другое дело. Деревня… Детство… Огород… Соли, соли, пока не поздно, смурную душу отводи, гляди не грозно, а серьезно и даже весело гляди. Чтобы никто не взял на пушку ни за понюшку табака, соли да камень на кадушку клади – тяжелый, как судьба! 1964 * * * («За амбаром, за сквозным забором…»)
За амбаром, за сквозным забором на тесовой струганой скамье говорим неспешным разговором со старухой о житье-бытье. День-деньской она всё шьет да порет, моет пол да садит огород и за мукой мученской не помнит, сколько лет спокойной жизни ждет. Да и что ей, бабе деревенской, что ей помнить, темной да босой? Николай-угодник, не побрезгуй, одели дешевой колбасой! Эх, недоля – улица да поле! – по-крестьянски окрестила лоб и сложила руки на подоле: – Мне б теперь попариться да в гроб. Не забуду: пахло свежим тесом и на ребра покрасневших крыш падал стриж и прямо перед носом круто взмыл, распарывая тишь. И томились в сумерках задворки, и горел как проклятый закат, и глядел невидящий и долгий взгляд ее… Ее потухший взгляд… 1965