Озаряет ее яркими вспышками.

Что за жуткое ослепление!

Но где же ровное, чистое пламя Радости?

Не жди его свыше:

Оно в тебе —

Тлеющий уголек под слоем сажи и пепла.

Глоток, всего один глоток свежего воздуха!..

Ах, время, время...

А что, собственно, время? — та же стихия,

Неумолимо и бесстрастно несущая нас

от одного берега жизни к другому.

Какое бескрайнее море!

Но что там на поверхности — планктон?

Нет... кажется...

Ну да, флотилия из крошечных суденышек,

По человечку на каждом.

Один гребет деловито так в ялике,

Другой дремлет с удочкой на плоту,

Третий прытко правит доской под парусом!

А его все сносит и сносит...

Величие Смерти.

Вблизи она темна и безобразна,

На расстоянии — сверкающая грозная скала,

И чем дальше — тем выше.

Нужно идти и идти,

Чтобы выйти, наконец, из-под ее тени.

Там — Купель Искупления.

Оглянись назад и увидишь:

Вот он — Купол,

Белоснежный Купол под солнцем

На уже предзакатном небе.

И да просветлеет душа твоя,

Навеки спасенная!

Спасибо, Муза!

Сколько раз я брал бумагу и перо с одной лишь целью:

Слезы отлить в слова,

И в Ночь уйти — во мрак и безнадежность.

Но... свершалось чудо:

До краев наполнившись,

Светиться начинала Чаша Скорби!

И ночь ретировалась, как стервятник,

Принявший спящего за труп.

Пилот, ты понял, где горючее берется,

Чтоб не прервался беспосадочный полет?

ИОГАННЕС БРАМС

ГОРЯЧЕЕ СЕРДЦЕ — ПОТУХШИЙ ВУЛКАН

«Я люблю тебя, но я не могу наложить на себя оковы.» /Брамс/

Как все-таки неправы биографы, проводящие слишком уж прямую зависимость между жизненными обстоятельствами гения и его творчеством. «Счастье внутри нас», — утверждал Николай Рерих; каковы бы ни были превратности судьбы, оно либо есть, либо нет. У Брамса не было, хотя его биография вроде бы не дает явных к тому оснований. Его смолоду горячо поддержали Роберт и Клара Шуман, он сравнительно быстро обрел известность, за ней пришли слава и состояние, не был обделен он и вниманием женщин, а то что прожил всю жизнь без семьи, так это был его собственный выбор. Были, конечно, неудачи и разочарования, были и недруги, но у кого, скажите, их не было: у Моцарта? Бетховена? Шуберта? — окончивших свои дни в нищете! А ведь Брамсу еще было отпущено 64 без малого года — чуть меньше, чем Шуберту и Моцарту на двоих, и лишь последние год-полтора были омрачены неизлечимой болезнью. И все-таки, ну у кого еще, разве что у Чайковского, мы слышим в музыке столько смятения, порою отчаяния, трагических предчувствий, внутренней неустойчивости, надломленности, словно под ногами трясина, — у кого еще, кроме Брамса, ибо расплатой за все дарованные ему провидением блага было трагическое мироощущение, столь ясно проступающее во всем его творчестве.

Земной , благополучный , строгий Брамс,

Идущий в одиночестве от бездны к бездне.

Остановись, солнце рвется сквозь тучи —

И бежит от него вестник смерти!..

Остановись, остановись, пока не поздно, —