Не берусь судить о гармонических и полифонических открытиях Франка; скажу лишь о том, что явственно ощущает непрофессиональный слушатель, вроде меня. В музыке Франка постоянно присутствуют два, казалось бы, взаимоисключающих начала: романтическая страстность и благородная, исполненная глубокого религиозного чувства возвышенность. Второе вполне понятно — Франк был истинно верующим человеком, а вот неспокойный, да еще с драматическим налетом романтизм... Я долго пытался понять, что же это такое, и вот что мне представляется.

Дух, что годами вызревал на ниве Храма,

наконец расправил крылья —

И устремился безоглядно к небесам, его взрастившим!

Но душа осталась прикованной к бренности жизни,

Безгрешная, но робкая душа.

О как все помыслы чисты, как благородны!

Но откуда ж это страстное смятенье сердца?

Как, однако, глубоки в материнской земле его корни!

Хорал — великий миг примиренья,

Слияние небесного с земным.

Не упустите ж этот миг —

Услышьте и утештесь.

Речь, как вы, наверное, догадались об одном из самых возвышенных произведений для фортепьяно — «Прелюдии, хорале и фуге». На концертной эстраде оно не редкость, но, кажется, никто не сыграл его так, как Рихтер. Вот я и говорю вам: услышьте и утештесь.

ПЕТР ЧАЙКОВСКИЙ

ГЕНИЙ — НИЧТОЖЕСТВО

/По следам одной книги/

«Мое царство — в воздухе.»

/Бетховен/

«Мы в небе скоро устаем.»

/Федор Тютчев/

Вот она дистанция между талантом и гением! Первый тоже

стремится ввысь; это стоит ему усилий,

и он вынужден вскоре возвращаться на землю — отдышаться и

силы восстановить. Разбивается редко.

Гению не нужно усилий: небо — среда его обитания.

Каждое возвращение на землю для него падение,

нередко трагическое.

Гений одинок, но только на земле, для которой он не рожден.

В полете он одинок не бывает — с ним Бог.

Со святым Бог в пещере, в пустыне; с гением в небе.

Никогда не жалейте, но и не старайтесь принизить гения.

Смиритесь с тем, что он есть, если не способны ему

поклоняться. За это вам откроется когда-нибудь уголок того

сада, что оставит он после себя на земле.

И как знать: не найдете ли вы там цветок,

которого так не хватало вам в жизни.

Не так уж много имен, ставших символами русской культуры. Назовите два — не задумываясь. Ну, конечно: Чайковский и Пушкин! Но если поэт окружен ореолом безоговорочного, воистину всенародного обожания, то личность Чайковского и при жизни композитора, и вот уже более 100 лет после его внезапной загадочной смерти продолжает вызывать массу противоречивых суждений и кривотолков.

Доводилось ли вам читать нашумевшую книгу Нины Берберовой «Чайковский», изданную в 1936 г. в Берлине, а у нас только в 1993 г. Хорошая, вроде бы, книга, с любовью и со знанием дела написана, но оставляет очень уж тягостное впечатление. На это же указывают и приведенные в послесловии суждения Г.Адамовича и В.Ходасевича. Но автор по их мнению тут не при чем — таков мол герой. Адамович даже считает, что если бы не музыкальный гений Чайковского, судя по его дневникам, можно было бы заключить, что в жизни он был — «ничтожество»! У Берберовой Чайковский не ничтожество — просто слабый, истеричный, больной, и даже трудно сказать, какое чувство вызывает к нему эта книга: жалости или, как считает Ходасевич, любви — несмотря на его «интеллектуальное безвкусие и эмоциональную расхлябанность». В любом случае, остается недоумение: как же мог такой человек написать такую музыку? Мне кажется, что и Берберова, и многие другие биографы гениев, особенно в музыке, допускают одну и ту же ошибку: пытаются постичь своих героев, проецируя известные (притом не обязательно истинные) жизненные обстоятельства на их творчество. То есть творчество рассматривается как некий вторичный продукт. Получается так: жил-был Петр Чайковский, жалкий, грешный, больной человек, но, будучи к тому же и гением, он писал музыку, за которую мы готовы простить ему все его человеческие недостатки и даже полюбить его с ними.