И вновь улетают они, чтоб селиться

В жилищах людей, что без пищи страдают.

Земной небожитель. В горах мое сердце.

ЛЮДВИГ ВАН БЕТХОВЕН

ТВОРЕНИЯ ПРОМЕТЕЯ

«Человек, вкусивший восторженность этой музыки, свободен и спасен навсегда.» /Рихард Вагнер/

Так называется балет, на который Бетховеном написана музыка, а мне подумалось, что именно это название как нельзя лучше подходит ко всему его творчеству.

Не обязательно соглашаться со мной, но Бах и Бетховен представляются мне двумя высочайшими вершинами в высокогорной стране мирового музыкального (да и не только музыкального!) гения. Однако вершины эти существенно разные. Первая имеет совершенную пирамидальную форму, сплошь покрыта могучими вечнозелеными лесами, под сенью которых рассыпаны неувядающие райские цветы, и над ней всегда неомраченное чистое небо; временами по нему скользят светлые облака, но они почти никогда не заслоняют сияние небесных светил: днем — солнца, а ночью — ослепительных звезд.

Иная вершина — Бетховен. Она не возвышается — она вся — порыв земли к небу! Изрезана скалами и ущельями, с ее склонов срываются бушующие потоки и водопады, то здесь, то там встречаются невиданной красоты озера, по берегам которых цветут прелестные тюльпаны и рододендроны, вокруг клубятся грозовые тучи, сверкают молнии, но вдруг все стихает, небо проясняется, и тогда кажется, что вершина эта принадлежит уже небу, а не земле; подхваченная сияющим облаком она словно уносится в неведомую высь, где вот-вот захлебнется восторгом сердце, но... уже почти нечем дышать.

«Уйду вперед, туда, к высотным, горним

вратам с порушенными стенами за ними,

где громы отгремевшие ночуют

и молнии изломанные...»

/Марк Шагал/

Вперед, вперед — к высотам горним

Искать врата в порушенной стене,

Где, отгремев, кочуют громы

И молнии изломанные...

Но всюду лишь лазурь небес и снег.

И повстречался путник мне, суров и нелюдим,

Назвался Людвигом и так сказал: «Гляди,

Где отгремевшие почили громы

И молнии изломанные, —

В моей груди!

И стоны волн, трав шелест, шопот леса,

Цветов полночное дыхание в довесок —

Весь Божий мир в моей груди.

Не интересно — уходи!»

Я не ушел, о нет, но ухом чутким

Я к вздыбленной груди его прильнул,

И мне открылся мир столь благостный — и жуткий!
–

Я словно с горних высей заглянул

На дно пещер, где затаились громы

И молнии изломанные...

Нет, это невозможно передать.

Хотите тайну знать?

Где звуки музыки находят свой приют, где отдыхают,

Как стаи перелетных птиц под сенью ночи?

В груди моей! —

там очень много места.

Простите... вам не интересно?

Я не стал много говорить о Бахе, потому что мне было трудно добавить что-либо существенное к уже сказанному о нем; не стану много говорить и о Бетховене, но совсем по другой причине: мне хочется сказать слишком много. А делать этого не следует: о Бетховене тоже сказано предостаточно, причем гораздо профессиональней, чем я бы сумел. Скажу только, что он всегда был для меня не просто самым любимым композитором, но и тем идеалом величия духа, мужества, стойкости и доброты (да, да, и доброты, что бы там ни говорили о его якобы несносном характере), который только и помог мне устоять в годы тяжелейших жизненных испытаний.