Отовсюду в города, но особенно в Рим, собирались разоренные мелкие собственники, обанкротившиеся торговцы, безработные ремесленники и вольноотпущенники, не способные поступить на военную службу и не осмеливавшиеся заняться разбоем, распространенным по всей Италии; туда собирались ученые вольноотпущенники уничтоженных знатных фамилий (в том числе многие вольноотпущенники Помпея), принужденные жить на сделанные в более счастливые времена сбережения, ибо многочисленные покупатели имений знати не ведали, что делать им с этими высокообразованными людьми и со своими правами патронов на них; наконец, туда собралось много молодежи, сыновей италийских собственников, изучавших философию и красноречие и затерявшихся в Риме, не умея в этом хаосе отыскать слишком узкий и трудный путь к богатству. От денежного голода и обесценивания всех ценностей страдали все. Даже поступившие на военную службу и оказавшие услуги триумвирам очень часто оставались неудовлетворенными, ибо из своего жалованья и обещанного им вознаграждения они получили только гроши; те же, кто сумел во время революции захватить что-нибудь, имели много земель и домов, но совсем не имели денег, следовательно, не могли позволить себе какой-либо роскоши и вопреки желанию вынуждены были вести скромный образ жизни. Никто вместе с тем не был уверен, что сохранит то, чем владел. Что же сделали в эти три года триумвиры со всем своим могуществом? Они наделили землей несколько тысяч ветеранов, но и только: основной же массе народа они не обеспечили никакой прибыли.

Повсюду в Италии в умах накопился гнев, но из страха тлевшие угли оставались под пеплом. Антоний казался всемогущим; об Октавиане говорили, что он приказывал казнить или подвергать жестоким пыткам всякого заподозренного в оппозиции. [814] Храбрость была парализована страхом, а нужда разрушила у большинства немногое еще остававшееся мужество. Возрастающая дерзость солдат делала более трусливыми тех лиц из средних образованных классов, которые, несмотря на свое недовольство, были привязаны к тому немногому, чем еще владели. Всякая надежда уничтожить военную тиранию и ее вождей, казалось, пропала; все скрывали свою скорбь и старались приноровиться к обстоятельствам. Раздел империи, лишивший Италию самой лучшей части ее завоеваний, по-видимому, даже не вызвал общественного негодования, как будто дело касалось пустяков. Сам Вергилий, несмотря на свой выдающийся ум, не мог сопротивляться домогательствам Алфена Вара, который, после того как отнял у поэта его имущество, хотел быть прославленным в его стихах. В доме своего старого учителя Сирона Вергилий почувствовал пробуждение своей юношеской страсти к философии и увлечению Лукрецием и посвятил Вару философскую шестую эклогу, написанную им в это время. В ней он резюмировал в форме древней греческой басни о Силене эпикурейскую теорию о происхождении мира, вея духом Лукреция на тростники Феокрита.

Большинство жило молча, как могло, не заботясь о других и следуя своей дорогой к намеченным целям. Одни бросались в грязь чувственных наслаждений, гоняясь за пышными праздниками, разыскивая гетер и мальчиков; другие отдавались науке и философии; многие погружались в суеверие и религию. В этом одном не было тогда недостатка, ибо изгнанные бедностью и разорением после стольких войн в Рим стекались, чтобы подобрать в отбросах мира несколько кусков хлеба, все паразиты античной цивилизации: астрологи, маги, колдуны, проповедники религий и странных учений. [815] Магические истории должны были доставлять тогда обильный материал для разговоров во всех слоях общества, если поэт, подобный Горацию, столько занимался знаменитой тогда колдуньей Канидией.

Рим был полон странствующими философами в странных нарядах, которые, не находя более себе убежища в покинутых и разграбленных домах богачей, шлялись по улицам, проповедуя против роскоши, богатства, власти и удовольствий учения, которые мы назвали бы теперь нигилистическими. [816] Аскетизм всегда является распространенной философией в эпохи бедности.

Никто глубже молодого Горация не чувствовал хаоса и бедствий этих тревожных и печальных лет. Вернувшись в Италию после битвы при Филиппах, он потерял отцовскую землю, ибо Венеция была включена в число городов, отданных ветеранам Цезаря. Поэтому он прибыл в Рим, спасши из этого крушения, по-видимому, только несколько молодых рабов [817] и небольшой капитал, на который он купил, вероятно недорого, место квесторского писца, т. е. секретаря казначейства. [818] Это была одна из немногих должностей, предоставляемых в республике свободным людям и продаваемых подобно должностям при старом режиме. Все было тогда так непрочно, что молодой человек думал, что таким образом он лучше употребит свой капитал, чем если бы купил землю и дом. Но этот единственный сын вольноотпущенника, которому отец дал воспитание, превышавшее его сословие и состояние, был одновременно гордым и робким, ленивым и утонченным; он был знаком с Плотием, Варием и другими образованными молодыми людьми, но кроме них он поддерживал отношения только с людьми низших классов — актерами, бездельниками, софистами, ростовщиками, торговцами, [819] оскорблявшими его аристократические привычки; с другой стороны, он не смел появляться в мире вельмож, удерживаемый своей робостью и своим политическим прошлым, скрывать которое запрещала ему его гордость. Он имел любовные связи с гетерами, но был слишком слабого здоровья и слишком небогат для того, чтобы быть в состоянии отдаться сладострастной жизни; стать же бездельником, паразитом мешало ему врожденное чувство достоинства. [820] Он любил науки и учение, но был ленив писать и, не зная, что делать в эти смутные времена, стал сочинять греческие стихи, которые скоро ему наскучили. [821] По временам он думал возродить жанр Луцилия, ядовитую латинскую сатиру. Но, чтобы не показаться недостойным своего великого предшественника, ему нужно было нападать на вельмож, на их пороки и ошибки, бывшие пороками и ошибками современности, и стать тем самым судьей общественной нравственности перед лицом победоносной народной партии и триумвирата. Для этого у робкого сына вольноотпущенника, боявшегося одной мысли публично прочесть или пустить в продажу свое творение, не хватало храбрости. Поэтому первая написанная им сатира (вторая сатира первой книги) была очень умеренна и благоразумна. Он ограничился в ней насмешками над некоторыми из своих незнатных друзей, и вместо того, чтобы обрушиться на какой-нибудь важный вопрос морали, он с большим цинизмом решал в ней вопрос о том, что лучше для молодого человека — ухаживать ли за замужними женщинами или посещать куртизанок. Мудрый моралист высказывается в пользу последних. Страх, вероятно, был велик, если преемник Луцилия брался за подобные темы в тот момент, когда римский мир был в таком трагическом положении.

Поэтому мир в Брундизии очень обрадовал Италию; народ с удовольствием встретил в начале октября [822] возвращение в Рим двух триумвиров, снова ставших друзьями, а также брак Антония и против Октавии. [823] Следовательно, можно было немного передохнуть! Но надежда на это была недолгой. Октавиан совершенно не заботился об Италии; теперь, когда согласие было восстановлено, он желал немедленно снова захватить Сардинию и уже послал своего вольноотпущенника Гелена для завоевания острова. Когда Гелен был разбит Менодором, [824] Октавиан взял на себя руководство войной и, чтобы добыть денег, установил налог на наследство и подушный налог на пятьдесят сестерциев за каждого его раба. [825] Неужели опять должна была начаться междоусобная война из-за взаимной ненависти людей, из-за желания Октавиана окончательно уничтожить фамилию Помпея? [826] Октавиан зашел слишком далеко: робкое и покорное общество было внезапно охвачено одним из тех неудержимых порывов гнева, которые у слабых существ уравновешивают их обычную слабость. В Риме разъяренный народ разорвал эдикты, объявлявшие о новых налогах, и провел бурные демонстрации в пользу мира. [827] По всей Италии дремавшее, но все еще живое республиканское сознание разом пробудилось; в общественном мнении произошел неожиданный поворот в пользу Секста Помпея. [828] С преувеличенным восторгом начали восхвалять его отца, великого воина, великого законодателя, павшего в борьбе за республику и собственность против мятежного честолюбия Цезаря и его банды; сожалели о трагической судьбе этой фамилии, угасавшей таким жалким образом; в последнем ее представителе видели освободителя. [829] Однако этот освободитель, господствуя над морем и Сардинией, морил Рим голодом, который в ноябре сделался ужасным. [830] Но народ, вместо того чтобы упрекать Секста Помпея, все более и более негодовал на Октавиана, и когда 15 ноября, [831] в первый день празднования Circenses, справлявшихся в конце Ludi Plebei, появилась статуя Нептуна (чьим потомком выставлял себя Секст), толпа разразилась бесконечными бурными аплодисментами. На следующий день Октавиан и Антоний приказали не выносить больше статую Нептуна, народ громко требовал идола и опрокинул статуи триумвиров. [832] Октавиан захотел показать свою храбрость: он явился на форум и стал держать речь, но народ едва не разорвал его; должен был вмешаться Антоний и также был плохо встречен. Беспорядки продолжались, и для их ликвидации пришлось ввести в Рим солдат. [833]

Порядок легко, но не без кровопролития, был восстановлен; однако это двойное военное командование было настолько слабо и оба триумвира были так напуганы внезапным взрывом ненависти, что не только приостановили приготовления к войне, но и постарались дать некоторое удовлетворение республиканскому чувству. Общество с изумлением увидало, что мятеж и угрозы гораздо действеннее слез и жалоб. Триумвиры начали вербовать новых сторонников, а так как все должности до конца триумвирата были уже распределены, они решили сократить срок магистратур, чтобы быть в состоянии назначать магистратов по крайней мере два раза в год или даже еще чаще. [834] Они разделили тем самым между представителями среднего, нуждающегося и честолюбивого, класса политическое наследие разрушенной аристократии — те республиканские магистратуры, которые в эпоху Цицерона были еще в руках потомков выродившихся знатных фамилий и которые сохраняли еще престиж в глазах народа, привыкшего столетиями смотреть снизу на консулов, преторов, эдилов, сенаторов почти как на полубогов. Хотя был уже конец года, консулам и преторам предложили сложить свои полномочия; новыми консулами были избраны испанец Корнелий Бальб, прежний агент Цезаря, и П. Канидий, так старавшийся возмутить легионы Лепида в пользу Антония. Вновь были назначены также все преторы. [835]

Устраивая такую быструю карьеру своим сторонникам, триумвиры старались вместе с тем устрашить тех, в ком они не были уверены.

Антоний сообщил Октавиану, что Сальвидиен предлагал уступить ему его легионы, и Октавиан, страх и жестокость которого были возбуждены столькими затруднениями, решил казнить его. Но он страшился гнева народа и не осмелился отдать прямой приказ об убийстве. Он обвинил Сальвидиена перед сенатом, который судил политические преступления и который, как и предвидел Октавиан, объявил Сальвидиена виновным в perduellio (государственной измене). [836] Антоний, с другой стороны, желая еще более укрепить верность Агриппы, устроил его брак с единственной дочерью престарелого Аттика. [837] Характерной чертой этой революционной эпохи был стремительный подъем карьеры некоторых молодых людей; Агриппе не было еще двадцати четырех лет, и, несмотря на свое происхождение из незнатной и бедной фамилии, он уже был претором и женился на самой богатой невесте Рима. Но этих уступок и прекращения враждебных действий было недостаточно для успокоения общества, дошедшего до отчаяния; упорно желали мира с Секстом Помпеем, который положил бы конец голоду; демонстрации становились все более и более многочисленными и шумными. Ни Антоний, ни Октавиан не решались покинуть Рим, а положение на Востоке становилось все тревожнее. В конце года в Рим прибыл Ирод, обращенный в бегство парфянами; целью его прибытия было добиться от триумвиров назначения его царем Иудеи и вернуться в свое государство с помощью римских легионов. [838]

Таким образом, 39 год, когда первыми консулами были Луций Марций Цензорин и Гай Кальвизий Сабин, начался волнением и неопределенностью положения. Видя, что общественное мнение не успокаивается, Октавиан и Антоний старались продемонстрировать свою еще большую примиримость и несколько прикрыть авторитетом сената свою неподконтрольную и тираническую власть. Они предложили на утверждение сената все меры, принятые ими в качестве триумвиров; [839] кажется, что они заставили сенат декретировать новые налоги, хотя и несколько уменьшили их; [840] наконец, они заставили сенат решить вопрос об Иудее. Ирод большими подарками привлек Антония на свою сторону, и по настоянию триумвиров, Мессалы, Л. Семпрония, Атратина и других знатных лиц сенат решил восстановить Иудейское царство и назначить Ирода его царем. [841] Антоний и Октавиан сделали, таким образом, все возможное, чтобы казаться добрыми республиканцами, почтительными к сенату, что не мешало им, однако, уже обещать магистратуры на четыре следующих года [842] и назначить большинство сенаторов из числа лиц скромного происхождения и незначительных: офицеров, центурионов, старых солдат и даже вольноотпущенников. [843] Военный деспотизм начинал отходить на задний план; в сенат, откуда исчезли представители знатных родов, вошел класс, который теперь мы назвали бы мелкой буржуазией; на скамьях, где сидели некогда Лукулл, Помпей, Цицерон, Катон, Цезарь, теперь теснилась толпа простонародья; основанная Цицероном династия людей пера теперь в условиях всеобщего беспорядка приобретала все большее значение.