Я не знала, чем ей помочь, и стоит ли вообще давать советы. Кто я такая, в конце концов, чтобы осуждать или жалеть.

Я просто слушала и подсовывала салфетки.

Через час, она вскочила, увидев время.

– Беги, я через десять минут приду, сончас скоро заканчивается. Сейчас слезы высохнут и я выйду. Спасибо тебе. Только…

– Я никому не скажу, если вы об этом.

– Да, точно. Я знаю. Ты хороший человек, Полин. Жаль, что смена эта так себе. Я чувствую себя виноватой перед тобой.

– Не нужно, все в порядке. Я уже не маленькая. Да, честно говоря мне все было нелегко, потому что все такое непривычное. Но, осталось пару дней. Я спокойна.

– Эх, будь ты хотя бы совершеннолетней, и не было бы этого лагеря, у вас бы с ним все получилось.

– Вы о ком? – удивилась я.

– Об Олеге Сергеевиче, конечно. Вижу, что тебе он нравится.

– Это так… Подростковая влюбленность. Я же понимаю, что ничего у нас быть не может, - смущено пробормотала я, ощущая жар на лице.

– И правильно. Каждую смену все девчонки поголовно влюблены, такой он у нас. Хорошо, что ты это понимаешь.

– Да, понимаю.

– Ладно, беги, и так задержала тебя.

Я выскользнула за дверь, и, воровато оглянувшись, на цыпочках побежала в наш домик, прижимая руки к красным щекам. Неужели он тоже знает?

Глава 15

POV Захар. Настоящее

На уроке литературы я практически уснул, так долго пялился в окно. Задремал, наблюдая, как падает и кружится снег. Делал все, лишь бы не смотреть вперед на одноклассницу, что сидела прямо перед носом.

Из окна был виден вид на купола церкви, спрятавшиеся в вихре снега, на высокую блестящую колокольню.

Странное место.

Чистое. Святое. Непорочное.

А в меня здесь, наоборот, бесы вселяются, едва переступаю порог этой школы. Школы, куда отец меня отправил исправляться. Церковно-приходских в нашем городе не так уж и много, поэтому я был не шибко удивлен, когда на линейке первого сентября увидел знакомое лицо, ее большие испуганные глаза.

Агафонова сильно испугалась, увидев меня, и это заставило меня пересмотреть свои планы на этот год. В голове тут созрел план по ее уничтожению, ведь в лагере мы быстро разъехались. Едва я узнал.

Я ненормальный, согласен. Она мне не изменяла. Между нами ничего не было, кроме того поцелуя в малине, и то, который я забрал насильно. Более того, она меня ненавидела. И я много чего для этого сделал. Но я просто не мог смириться с мыслью, что она не моя. Проплывает мимо, бросает свои влюбленные взгляды на него, думая, что никто не видит. И с каждым ее взглядом и томным вздохом не в мою сторону, я чувствую как сердце крушат на ошметки.

Впервые в жизни я влюбился. Со всей своей силой, юношеским темпераментом. Влюбился в самое чистое создание на свете. После всей въевшейся грязи, что творилась дома, после неподдающихся никакому прощению поступков родителей, я увидел свет и вцепился в него мертвой хваткой. И обжегся.

Заметив краем глаза движение впереди, опять не могу удержаться, и смотрю на нее. Смотрю, как она склонила голову, короткие волосы упали вперед, обнажая полоску белой кожи на шее. Прошло полгода, волосы должны были отрасти хоть немного, но, видимо, она теперь их всегда подстригает.

Мне правда было жаль ее волосы. Да, я отстриг их под самый корень косы. Но руки не тряслись ни капли, когда в темноте девчачьей комнаты с десятком кроватей, я склонился над ее безмятежным во сне лицом с ножницами.

И все из-за вожатого, который распустил свои руки и дотронулся до ее волос. Незаметно для нее, но не для меня. Я видел, как он коснулся, утром на умывальниках, прямо перед сбором малины, и мне это очень не понравилось. Словно он ждал, когда же с него скинут полномочия, чтобы поцеловать «уже не подопечную».

Огромный шиш тебе, гризли.

Думал мой поцелуй все изменит, но она вдруг задела за живое, упомянув родителей, и все испортив. И выбора не осталось.

Можно было оставить подлиннее, но я хотел, чтобы это бросалось в глаза. Чтобы прямо вопило огромными буквами «ОБЛОМ». Отрезал их обременение, их навязанную дурацкой игрой нить. Чокнутый, знаю. Плохой, злой и аморальный. Но я не дам этому нелепому поцелую состояться. Она может быть только моей.

Толстая коса в моей руке весила слово тонну, когда я бережно нес ее, угнетаемый чувством вины.

Я даже не смог от нее избавиться, сохранив ее, как ненормальный, абсолютно невменяемый маньяк, свернув ее в одну из своих футболок. Просто рука не поднималась выкинуть, смыть в унитаз или сжечь, как Иван-царевич сжег шкурку своей любимой лягушки, чтобы она не ускользнула. И я прятал этот ценный артефакт еще долго, реально долго. Увез ее с собой. Обалдеть.

Собственно с ее волос все и началось.