С надеждой гляжу на Лукашиных, на домового, на командира остатков пулемётной команды Жалдырина, вижу их вопрошающие взгляды и понимаю — все ждут от меня чуда, заранее заготовленного плана, военной хитрости.

Дескать, ты же командир, обязан предвидеть!

Ужасно не хочется разочаровывать людей, поверивших в меня, однако второго плана у меня нет. Я так надеялся тихой сапой проскользнуть мимо японцев и по-быстрому удрать к нашим.

Оказывается, нас просчитали или, скорее всего, аккуратно пасли, пока отряд ковырялся в горах: всех вражеских глаз не вычислишь. Бог знает, какие ещё демонические сущности шли по нашим следам и докладывали японскому командованию.

Падать духом нельзя. Подчинённые не должны видеть слабость командира.

Хлопает несколько одиночных винтовочных выстрелов: кто-то из наших просаживает последние патроны во врага, не дожидаясь приказа.

Ни один всадник не упал — получается, только зря потратили драгоценные патроны. Но распекать некогда. Японцы уже выстраиваются в боевой порядок, их намерения просты как лом в разрезе — нас огибают и берут в полукольцо, специально не замыкая круг. Тактика рассчитана на то, что мы дрогнем и побежим. Тогда самураи будут гнать нас до тех пор, пока не посекут последнего.

От моего решения зависит жизнь почти пяти десятков человеческих душ. Мозг лихорадочно работает, подбирая варианты.

Самый простой выход — поднять руки и сдаться, в слабой надежде, что к нам отнесутся милосердно. Только сейчас не тот случай, я уже в курсе, что после тех дел, что отряд натворил в тылу неприятеля, церемониться с нами не будут. Перебьют, не взирая на поднятые руки. На нас точит зуб добрая половина японской армии. Считается, что воюем мы не совсем по-джентльменски, а таких недолюбливают по обе стороны фронта.

В общем, вариант с белым флагом летит в корзину.

Что остаётся — пустить пулю в лоб? Во-первых, где она — эта пуля? Во-вторых, если и найдётся, лучше засадить её в неприятеля. Помирать так с музыкой, отправив на тот свет как можно больше солдат неприятеля.

Японцы всё ближе, ситуация всё безнадёжней.

— Будем драться! — твёрдо заявляю я.

Маннергейм кивает, по его глазам видно: он тоже готовится достойно встретить смерть.

— Примкнуть штыки! — командую я.

Ещё пару столетий назад лучшим способом борьбы против кавалерии было пехотное каре, ощетинившееся штыками как ёж иголками. Дедовский опыт в данный момент выглядит не очень уместным — японцы могут остановиться и перещёлкать нас как куропаток из «винтарей», но ничего лучше уже не предпримешь: цепь неприятель разнесёт ещё быстрее, окопаться не успеем, даже если мои бойцы пустят в ход свои нечеловеческие умения, а тут — та же смерть, но зато как-то покрасивей. Хотя, чего красивого может быть в смерти…

Со стороны наше каре выглядит чахлым, командир японского эскадрона не считает его чем-то опасным, кавалерия не снижает ход.

Кажется, стрелять в нас не будут — уже неплохо, хотя, будь я на месте вражеских офицеров, поступил совершенно иначе: с сотни метров мы стали бы лёгкой мишенью для спешившихся стрелков.

Но, японские «товарищи», которые нам вовсе не товарищи, решили пойти другим путём. Ну и ладушки, значит, навстречу к Солнцу и богине Аматерасу отлетит побольше японского народу, и нашим, в смысле, тем, кто сейчас сидит в наших окопах, будет хоть чуточку легче воевать.

Японский офицер что-то кричит, эскадрон набирает ход. До столкновения остаются считанные секунды.

Я сжимаю заговорённый клинок, обещаю щедро напоить его кровью в этой последней битве, ибо вот-вот первые ряды примут удар конницы и вряд ли выстоят, нас слишком мало.

И тут происходит нечто странное. В японскую кавалерию врезается казачья лава, выросшая словно из-под земли. Не могу понять откуда они здесь взялись, да и японцы явно тоже проморгали, поэтому казаки легко сминают боевые порядки японцев.

Жёсткая рубка всадников на фронте — явление столь же редкое, как снег летом. Кавалерия нечасто сходится друг с дружкой в сече, и если такое всё же происходит, длится схватка недолго, обычно кто-то не выдерживает в короткой схватке первым и удирает.

Берёт наша. Самураев хватает на полминуты, растрёпанные остатки эскадрона пускаются в бегство. С полудюжину казачков в высоких лохматых шапках сгоряча кидаются им вслед, но почти сразу возвращаются, услышав приказ командира.

Чувствую, как кровь отливает у меня от головы. Ещё недавно я молился, готовясь к смерти. Это же делали и мои подчинённые. Но… кажется, ещё поживём.

Казачий есаул подъезжает к нам, с любопытством смотрит на наши измождённые лица.

— Кто такие? — спрашивает он, осадив коня.

На вид ему лет тридцать с небольшим, у него гордый орлиный профиль, тонкая щегольская нитка усиков над верхней губой. Спина идеально прямая, в седле сидит так, словно на нём и родился. Сразу ощущается порода — не удивлюсь, если имею дело с представителем какого-то древнего дворянского рода.

Выступаю вперёд.

— Пятьдесят второй драгунский полк. Штабс-ротмистр Гордеев, командир взвода разведки.