– Где тропа нужная, - говорю. – Покажи.

Он на Настину тропу указывает.

Насте сказал, она обрадовалась:

– Я же говорю, эта тропа.

А лешак в соснах смеётся зло. Ну, ладно, думаю, нечисть, допрыгаешься ты у меня.

– Давай пройдём немного, - говорю Насте, - Посмотрим.

Обрадовалась она, пошла по тропке. Я следом иду, хоть и знаю – не наша тропа. Да чего для любимой женщины не сделаешь. Вернуться всегда успеем, а раз тянет её, может и надо.

Прошли немного, скалы впереди, в ягодах все и тропка по ним. Настя карабкается, ягоды по пути собирает – крупные, вкусные, люди тут не ходят. А лешак хихикает себе злобно, думает – обманул. Я виду не подаю, что хитрость его разгадал, про себя знаю – найду тропу нужную всё равно, не обманет.

Минут двадцать мы шли, смотрю – сникает Настенька, поняла ошибку. Оглянулась на меня растерянно, а впереди, меж сосен, вода до горизонта.

– Давай дойдём, посмотрим, - говорю.
– Красиво там.

Кивнула, улыбнулась робко. Поднялись мы с ней на скалу, а вид – красота… И струя воды такая чистая показалась, как раз нам для дела нужная.

– Ты видишь?! Видишь?!
– Настя мне на воду показывает.

– Бери её, - отвечаю, - за ней шли.

Кивнула она, забрала чистое в ладанку. А солнце всё ниже, возвращаться по скалам, да и до лагеря ещё от развилки минут двадцать.

– Пойдём обратно, - говорю, - пока не стемнело.

Развернулась она, снова впереди меня пошла. Да и встала вдруг посреди тропы, отвернулась к камням.

– Что случилось? – спрашиваю. Испугался даже: ушиблась, по скалам прыгая, или потеряла что?

– Извини, - отвечает так тихо, - что я дура.

Стою, опешил, совсем понять ничего не могу.

– В смысле? – переспрашиваю.

А она вздохнула так, на камни смотрит.

– Что я нас не на ту тропу завела…

Тьфу ты, я уж думал, серьёзное что… А самому на душе тепло: какая бы другая стала так извиняться?

– Не переживай, - отвечаю, - это лешак нас кружит. Только сам себя обманул: хотел нас вглубь завести, а сам на чистую воду вывел. Пойдём, пока не стемнело. А лешака слушать не будем больше. За мной иди, я выведу. Мне пути и тропы открыты.

Она оглянулась, заулыбалась робко, прошла два шага и снова так тихо, чтобы слёзы в голосе не выдать:

– Спасибо тебе…

– За что? – удивился совсем.

– Что понимаешь и на меня не сердишься.

И пошла себе. А я стою, и аж в глазах защипало от обиды: сколько же она перетерпела незаслуженного, что простое понимание душу рвёт?! Что ж люди за звери такие, совсем друг друга понимать и слышать разучились…

Ладно, спустились со скал, а лешак тут как тут:

– Как вам ягодки, угодил ли? Не желаете ли ещё?

Посмотрел я на Настю вздрогнувшую, и взъярило меня.

– Ах ты, пень трухлявый, деревяшка гнилая! Решил над нами шутки шутить?! Не понял, бес, с кем дело имеешь! Так я мигом объясню! В доску тебя сортирную, половую с дыркой, пень неотесанный! И сидеть там, пока не поумнеешь!

Колданул я, лешака мигом по назначению впечатало - и пикнуть не успел, а Настя только ахнула и руками всплеснула: результат ей тоже виден.

– За что ты его? – спрашивает.

– За хамство и глупость, - отвечаю. – Я его предупреждал, и ты тоже. Его позвали дело делать, а он гадить начал. Вот пусть и сидит, где заслужил. Не понимает по-хорошему, пусть дерьмо огребает.

Пошли мы дальше, я иду, тропу нужную вижу ясно – путать некому больше, а встал на развилке: нехорошим потянуло да поманило. Тревожное, опасное. Кровью пахнет. И Настя моя встала рядом, хмурится. Переглянулись мы с ней.

– Пойдём, посмотрим, - говорю. – Не нравится мне там. Близко от лагеря слишком.

Кивнула она, и пошли мы. Недалеко оказалось, метров десять от тропки нашей. Ложбинка на взгорке, а в ней холмик могильный и сосна сухая, тонкая рядом, вместо креста.

– Он просит освободить, - Настенька ближе подошла.

А я стою, как волк ощерился, адреналин кипит – на восставшего смотрю. Роста метра два, руки длинные, когтистые, сам преотвратный, чисто в фильмах ужасов показывать. Всем упырям упырь. Кроме силы и жратвы ничего не признает. Дикий, одно слово.

Даже с местным кладбищенским не сравнить. Тот тоже сильный, а интеллигентный, воспитанный, опрятный, нас увидел – поздороваться вышел, узнать – не провинился ли в чём. А в чём его винить? Меру знает, больше дозволенного не ест, за порядком в посёлке и вокруг следит, чтобы нечисть волю не взяла. Все бы такими были – поговорить приятно.

А этот зверь почти.

– Проклятый он, - говорю. – И крепко проклят, за дело. Убийца он, по прихоти убивал и много убивал. Дети и женщины на счету его. Здесь укрыться хотел, да нашли и казнили его. На чистой земле оставили, думали, лежать будет, не дёрнется никуда. А он упырём стал. Жрёт, до кого дотянется. А чтобы дотянуться – жертвы подманивает.

– Он говорит, что раскаялся, - Настя ко мне обернулась, в глазах и сомнение, и просьба.

– Убить бы его по-хорошему, - отвечаю. – Калёным железом. Да сжечь тут всё, вычистить. Только у меня оружия подходящего нет. И костер устроить не дадут.