— Хороший, — ответила Сима.

— Погодите, — Лена встала со стула. — Я вам сейчас альбом принесу.

Она вышла из комнаты и почти тут же вернулась, неся обеими руками большой, должно быть, тяжелый альбом в бархатном переплете, по вишневому фону серебряные листья.

Среди скудной обстановки комнаты каким-то необычно ярким, неожиданным казался этот альбом в нарядном переплете.

— Наша бабушка нам этот альбом подарила, — сказала Лена. — Мы раньше с бабушкой жили, она, бывало, все папу ждала, говорит: «Вот дождусь его, тогда и умереть впору».

— Дождалась? — спросила Сима.

— Нет, умерла, в прошлом году, когда папа еще был на фронте. Так жалко…

— И папа, наверно, жалел, что не застал ее, — сказала Сима.

— Еще как жалел!

Лена сцепила вместе пальцы рук, проговорила тихо:

— У нас на бабушке весь дом держался…

Оборвала себя. Сощурившись, глянула на абажур, низко висевший над столом.

Она показалась вдруг старше своих лет, лицо ее словно бы обострилось, слегка выдавались скулы, расширились зрачки темных глаз.

Сейчас она особенно походила на отца.

— Смотрите, — сказала, раскрыв альбом. — Вот она, наша бабушка.

На первый лист альбома была вклеена фотография старушки, маленькое лицо освещено улыбкой, руки покойно сложены на коленях, платок низко надвинут на брови, так что глаз почти не видать.

— Это папина мама? — спросила Сима.

— Папина. Мама у нас из детдома, а папина мама всю жизнь с нами прожила.

Сима продолжала вглядываться в лицо старушки. Вася решительно ничем не походил на свою мать, должно быть, удался в отца.

— Вот папа маленький, — сказала Лена, перевернув лист альбома.

На небольшой любительской карточке — ушастый подросток, смеющиеся глаза, крупный мальчишеский рот.

Сима не могла отвести взгляд от фотографии, уже порядком выцветшей от времени, потом пересилила себя, перевернула лист.

— А вот тут мы все вместе, — сказала Лена. — Бабушку тогда тоже взяли с нами сниматься…

Улыбнулась лукаво.

— Папа называл нас «Святое семейство». Правда, смешно? Какие мы, по правде говоря, святые?

Сима придирчиво разглядывала Васину жену. Лицо простое, заурядное, ничем не примечательное. Волосы короткие, наверно перманент, курносенькая, неумело подведенные глаза.

«Вот я тебя увидела, — мысленно проговорила Сима. — Ну и что с того? Что в тебе такого особенного, не похожего на других? Почему он остается с тобой? Чем ты его взяла? Или только из-за детей, а больше нипочему?»

Женщина на карточке смотрела на нее узко вырезанными, наверно, тусклыми глазами. Левой рукой она обняла сына за плечи, в правой — цветок: очевидно, фотограф сунул ей этот цветок, понял, что она не знает, куда девать руки.

«Я люблю твоего мужа, — мысленно проговорила Сима. — И, кажется, он тоже любит меня. Что же дальше?»

Лена перевернула следующий лист. Снова Вася. Теперь уже юноша, круглое тугощекое лицо, горячие глаза, густые, мягкие на взгляд волосы шапкой на голове.

— Он тогда работать уже начал и в первую получку пошел сфотографировался, — пояснила Лена. — Папа очень любил раньше фотографироваться…

— А ты, видать, сильно привязана к папе, — сказала Сима.

— Да, — не задумываясь ответила Лена. — Я его больше всех на свете люблю. Он у нас знаете какой?

— Какой же?

— Он такой, ничего для себя, никогда о себе не думает, только о нас. Вот когда у нас Митька болел, у него менингит был, перед самой войной, ему тогда еще двух лет не было, папа возле него все ночи не спал, чуть Митька шевельнется, папа уже тут как тут…

— Ну, а мама как же? Маму ты тоже любишь?

— Люблю, конечно, только папу больше.

Лена помолчала немного.

— А здесь папа на лыжах, он тогда со мной вместе в лес пошел, учил меня «елочкой» в гору взбираться…

— А здесь он тоже? — спросила Сима.

Лена вгляделась в фотографию.

— Тоже, только он плохо вышел, это мы с ним в Ленинграде снимались, возле Эрмитажа, как раз за неделю до войны…

На карточке Лена держала за руку братишку, а комбат стоял позади, положив руки на их плечи. Только его руки и получились ясно, широкие ладони, длинные, так хорошо знакомые пальцы. Но лица у всех троих были неясные, смазанные.

— Если бы с папой что-нибудь случилось, я бы не стала жить, — сказала Лена.