— Пойдем, — согласилась Серафима Сергеевна.

Пока они поднимались наверх, он молчал, понимая, что, идя вверх, ей разговаривать трудно.

Потом вышли на прямую дорогу. По обеим сторонам стояли огромные сосны, кое-где между соснами были вкраплены дубы и ясени в увядшей листве, и вдруг, неожиданно, как оазис в пустыне, зеленый островок крапивы.

Крапива широко разрослась, будто назло всему осеннему, неумолимому умиранию.

— Погляди, что за прелесть, — сказала Серафима Сергеевна.

Он остановился рядом с нею.

— А ведь, в сущности, злая трава.

— Злая, но жизнелюбивая, — сказала она.

— Что есть, то есть, жизнелюбивая, — сказал он. — Кажется, она нарочно зеленеет, плевать, что уже октябрь, а она себе радуется жизни — и дело с концом!

Дело с концом…

Так он говорил когда-то. И она от него научилась, взяла на вооружение эти три коротких слова.

Очень хотелось знать, как он живет. Счастлив ли? Доволен ли жизнью?

И опять он угадал ее вопрос.

— Я теперь живу в Миассе, есть такой городок на Южном Урале, недалеко от Челябинска. Не слыхала небось?

— Представь, слыхала.

— Так вот, я там. Работаю на заводе сменным инженером.

— Не хочешь на пенсию?

Он покачал головой:

— Сказать по правде, не хочу, но, кажется, собираются меня вытеснить. Молодым место требуется.

— Ты там с семьей живешь?

— С семьей. С дочкой, с ее мужем и с внуками.

— С Леной, — сказала Серафима Сергеевна.

— С Леной, — повторил он. — Сын уехал на Восток, стал там дизелистом, уже свою семью завел. Иногда пишет нам с Леной, он к Лене привязан сильно, моя жена умерла в прошлом году, а перед тем несколько лет тяжело болела.

Тогда, в то памятное пасмурное утро, Лена проводила Симу на вокзал. Стояла на перроне, тоненькая, не по годам вытянувшаяся, смотрела снизу вверх темными, отцовскими глазами. Сима стояла у окна. Лена что-то сказала. Сима не расслышала, поезд медленно тронулся, Лена побежала по перрону, вдоль поезда, не отрывая глаз от окна, в котором стояла Сима. Потом скрылась из виду, как не было ее никогда.

Сима отвернулась от окна, опустила руку в карман, нащупала что-то твердое, круглое, то были три вареные картошки, обернутые в листок, вырванный из тетради.

Когда она вернулась в Москву, мама спросила:

— Как, увидела, кого хотела?

— Нет, — ответила Сима. — Она уехала куда-то.

— Жаль, — сказала мама. — Напрасно, выходит, съездила.

Больше никаких разговоров не было.

Спустя примерно три или четыре дня Симу вызвали для телефонного переговора в почтовое отделение. Пришлось ждать довольно долго, наконец его голос, глуховатый, перебивающий самого себя:

— Махоркин, чудо мое, как же это ты догадалась приехать ко мне?

Она помедлила, прежде чем сказала:

— Может быть, лучше, что тебя не было.

— Чем же лучше? — удивился он. — Я же тебя так и не увидел!

Она не ответила ему.

— Что же ты молчишь? Ты меня слышишь? — спросил он.

— Очень плохо слышно, — сказала она.

— Слушай, Махоркин! — закричал Вася. — Я тебе напишу, ладно?

Она промолчала, как не слышала.

Он снова крикнул:

— Махоркин, любименький мой…

И не докончил. Вмешалось металлическое контральто телефонистки:

— Разговор окончен.

И — щелчок в трубке. Будто все погасло.

Прошло еще несколько дней. Наконец письмо от него. Первое за все время.

«Я не писал тебе потому, что боялся. Очень боялся, признаюсь сразу, за себя, за то, что не выдержу, отрублю все канаты, сожгу все корабли. Сколько раз, если бы ты знала, я хотел написать тебе, сколько раз решал: все, конец, сейчас все выскажу, поставлю все точки над „i“ — и все-таки не решался. Уж очень жалел ребят, они меня так ждали…»

Первое ощущение — счастье. Вот оно, долгожданное письмо! От любимого, от самого дорогого человека на земле. Это его рука выводила торопливые, бегущие книзу строчки, его рука писала слова, которые так хотелось услышать.

«Пиши мне. И мы договоримся, я приеду, тогда решим как все будет. Одно ясно для нас обоих: мы должны быть вместе, всегда, навеки, всю нашу жизнь».

Сима несколько раз перечитала письмо, пока не заучила его наизусть. Он любит, любит, он думает о ней, он решился на все, он хочет приехать и потом уже жить вместе всю после дующую жизнь.

Желание ее сбылось. Даже скорее, даже легче, чем она думала.

Но странное дело: ощущение счастья исчезло. Начисто испарилось, будто растаяло в воздухе.