— Да, не сомневаюсь, так оно и есть, — поддержала Зоя Ярославна Вику. — Вареников — законченный карьерист, к тому же человек крайне неискренний, такие люди обычно никого и ничего не любят, кроме самих себя.

— Петр Прокофьевич, знаете, хирург из шестого отделения, ездил с ним вместе в туристскую поездку в Чехословакию, — начала снова Клавдия Петровна. — Так он рассказывал, наш Владимир Георгиевич из магазинов не вылезал, причем умел отыскать магазины самые дешевые, распродажа там или еще что-то в этом роде, все идут кто в музей, кто различные достопримечательности поглядеть, кто в кино или еще куда-то, а Вареников только два маршрута знает: магазин или рынок, больше его ничего не интересовало.

Клавдия Петровна засмеялась.

— Петр Прокофьевич подробно описывал, какое там чепе случилось: в последний день, уже домой надо ехать, Вареников купил по дешевке огромную корзину для грязного белья. И что бы вы думали? Корзина — нечто гигантское, в автобус, само собой, не входит. Что тут делать? Им на аэродром уже надо ехать, а корзина не помещается в автобусе.

Петр Прокофьевич говорит: «Да плюньте вы на нее, Владимир Георгиевич, я бы, например, плюнул, не стал бы с нею возиться», а он в ответ: «Вы бы не стали, а я не плюну, не ждите, я о такой вот корзине всю жизнь мечтал». И что же? Раздобыл где-то веревки и заставил шофера приторочить корзину к крыше автобуса.

Все засмеялись. Алевтина спросила:

— А в самолет взяли эту корзину?

— В самолет возьмут все что угодно, — ответила Зоя Ярославна. — Это уже не проблема…

— Каков наш Владимир Георгиевич? — сказал Юра. — До чего хозяйственный мужик! — Посмотрел на Вику: — Вот бы тебе такого мужа!

— Нет уж, — лаконично ответила Вика. — И без него обойдемся…

— Ладно, — сказала Зоя Ярославна. — Посплетничали всласть, а теперь давайте закусим, кто чем богат…

Это ее предложение было принято с восторгом.

Возвращались домой уже вечером, тогда, когда вдоль реки пролегла розовая, чуть искрящаяся дорожка, отразившая медленно угасавший закат.

Подул ветерок, залетевший с дальних лугов, мгновенно запахло свежим полевым разнотравьем, сохнувшей под солнцем травой, которой через день-другой суждено стать сеном.

— Сегодня какое число? — вдруг вспомнила Клавдия Петровна. — Двадцать первое? Как раз в сорок четвертом году, тридцать пять лет тому назад, мама вернулась с фронта. Именно в этот день, двадцать первого августа.

— Она была санинструктором? — спросил Юра.

— Да, привезла домой два ордена, Красной Звезды и солдатской Славы, пять медалей.

— Она жива? — спросила Алевтина.

Клавдия Петровна покачала головой.

— Уже давным-давно нет ее…

«А мы и этого не знали, — снова подумала Зоя Ярославна. — В суете нашей жизни, в повседневной текучке мы приучились не замечать, не думать друг о друге, даже мысленно не представлять себе, что же каждый из нас есть на самом деле? Вот хотя бы нашу Клавочку, как зовут ее в отделении? Какая, наверное, сложная, нелегкая жизнь, с самого начала нелегкая, а мы ничего не знаем и не хотим знать. Или я? Разве кто-нибудь догадается, что со мной происходит? Какова я в действительности, когда не надо заботиться о том, какое у меня сейчас выражение лица, как я выгляжу перед врачами или перед больными, достаточно ли уверенно, серьезно, солидно…»

— Наверно, ваша мама ходила на встречи фронтовиков к Большому театру? — спросил Клавдию Петровну Юра.

— Ходила. Как-то и меня взяла с собой.

— Это все трогательно, — сказал Самсонов. — Я тоже был там, только не у Большого театра, а в Парке культуры имени Горького, меня дед как-то взял.

Вика встала, откинула назад пышные свои волосы.

— Давайте споем, до того как-то тянет петь, когда глядишь на реку, которая постепенно все темнеет и темнеет на глазах.

— Ну вот видишь, — сказал Юра, — а ты смеялась над графоманкой, которая читала свои стихи давеча. Может быть, она тоже не могла не сочинять и не читать, когда видела эту реку и эти берега, как думаешь?

Вместо ответа Вика запела своим сильным, звучным контральто:

Давно мы дома не были,

Мы были на войне,

В Германии, в Германии,

В проклятой стороне…

Пели они не одни, все те, кто сидел в это самое время на палубе, пел вместе с ними, все, кроме Юры, он стоял, опершись о борт, мрачно курил, сдвинув брови.

Все стало для него ясно: он не нравится Алевтине, нисколечко не нравится, а он от нее, чего скрывать, без ума…

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

— К вам можно, доктор?

В комнату вошла женщина, меховая шубка накинута на плечи, казалось, она начала было снимать шубку, да почему-то передумала, непокрытые красновато-коричневые волосы кудрявятся на висках.

— Прошу, — сказал Вершилов, встав из-за стола и пододвинув женщине стул.

Она села, обеими руками пригладила волосы на висках и на лбу.

Была она, что называется, на возрасте, что-нибудь под пятьдесят, а может быть, даже старше, лицо ее было тщательно сделано, щеки и лоб покрыты золотистым тоном, веки подсинены, губы слегка подкрашены.