– Дай-ка хлебнуть, - попросил Михайленко фляжку у бойца.
– А у меня, представляешь, фляжку пулей сбило. Так, ладно, охраняйте колонну, а мы к Баранову сходим.

Солдаты лейтенанта Семена Баранова, когда к ним подошли Михайленко и Старостин, сбившись в кучу, громко хохотали.

– Что у вас тут смешного?
– спросил Михайленко, войдя в круг.

Какой-то тощий боец напялил на себя немецкий мундир и изображал генерала.

– А ведь мундир-то, похоже, и правда генеральский, - сказал Старостин.

– Так это с него и сняли померить, - показал кто-то на немца, стоявшего в сторонке и дрожавшего от холода или от страха.

– Это не его мундир. Генерал пожилой, в избе лежит, ранили его в обе ноги, - добавил кто-то.

– Так уж и генерал, - усомнился Михайленко.
– Полковник хотя бы.

– Смотрите, погоны какие: плетеные, серебряные.

Бойцы опять чему-то громко засмеялись.

Михайленко вывел Баранова из круга.

– Ну, Семен, молодцы твои ребята. Как действовали - я не ожидал. Ведь вчера все еще еле ноги таскали.

– У меня и убитых-то всего один человек, - сказал Баранов, - а раненых вообще нет. Коробков молодец, не ожидал от него: первый бросился в атаку, когда к деревне подошли. За ним и все поднялись. Пятерых, кажется, уложил. Григорьев двоих застрелил, троих в плен взял, а Папанов - семерых привел, как на веревочке, да троих, говорит, убил. Они, было, в контратаку сунулись, так Яковлев их один остановил, их человек двадцать было - гранатами забросал. Арисов отлично действовал, четверых уложил. И все из отделения Корчагина. Молодцы ребята, я просто не ожидал такой инициативы. Выше всяких похвал!

– А Корчагин где?
– спросил Старостин Баранова.

– Молодец, командует уверенно. Самое дружное отделение. Представь себе: с начала войны все держатся, как заговоренные. А сам Корчагин в каком-то сарае десять немцев уложил. Они сидят лопочут - ала-ла, а он туда гранату, и - тишина.

– Товарищи командиры, - к Михайленко подошел старик в драном овчинном полушубке, - не вижу, кто у вас здесь старший...

– Что тебе, отец?
– спросил его Старостин.

– У соседнего хутора тоже полно немецких машин.

– Далеко отсюда?

– Версты две, не боле. Трояновским хутор прозывается.

– Проводишь, отец?
– спросил Михайленко.
– Баранов, возьми с собой человек пять и сходи разведай. Николай, - повернулся он к Старостину, - я сейчас записку набросаю, отвезешь ее полковнику Гришину. Передай, что могут идти сюда.

Старик, как и договорились, что если немцев нет, дал сигнал Баранову, и разведка смело вошла на хутор. Баранов отослал двоих к Михайленко, а сам с сержантами Олейником, Коробковым и Литвиновым принялись считать и осматривать автомашины. Стояло их, застрявших в непролазной грязи, около двадцати, все с обмундированием и продуктами. Только они начали набивать свои вещмешки шоколадом, как на хутор въехал немецкий танк. Он сделал выстрел, зацепил одну машину корпусом и остановился, поводя башней.

– Уходим, - тихо сказал своим сержантам лейтенант Баранов, - Никуда они от нас теперь не денутся.

Полковники Гришин и Яманов и комиссар дивизии Канцедал, когда пришли со штабом в Гремячее, не сразу и поверили своим глазам, что на дороге стоит столь длинная колонна захваченных их бойцами автомашин.

– А ведь большое дело сделали, Алексей Александрович, - довольно сказал Гришин Яманову.
– Вот что значит, действовать решительно и смело. Этой операцией мы за многое оправдаемся да и с фрицами посчитались неплохо.

– Товарищ полковник, здесь в избе раненый немецкий генерал, - подошел к Гришину взволнованный капитан Лукьянюк.

– Пойдем посмотрим.

У крыльца на бревнах сидели двое немцев. Полковник Яманов, заходивший в избу последним, услышал, как один из них нарочно громко сказал: "Руссише швайне".

– Что-о?
– Яманов, бледнея от ненависти, вытащил из кобуры браунинг.

– О, белгиен, - кивнул на браунинг немец, сразу расплываясь в подобострастной улыбке.

Яманов выстрелил ему в грудь, немец, выкатив глаза, медленно и молча повалился на землю. Второй пленный в ужасе вытянулся по стойке "Смирно". Опешил от этой сцены и часовой, курносый парень с винтовкой.

– Оттащи эту шваль отсюда, - сказал Яманов часовому. Ему было неловко перед ним за свою минутную слабость. Он не должен был убивать этого пленного, но и сдержать себя после всего пережитого за последние дни не смог.

В избе полковник Гришин допрашивал пленного генерала:

– Значит, говорить с нами отказываетесь? Ну что ж, дело ваше.

Немец, холеный, седой, с аккуратным пробором, лежал на лавке. Ноги его были обмотаны каким-то тряпками.

– Что с ним делать, товарищ полковник?
– спросил Лукьянюк Гришина.