Неяркая вспышка озарила тело индейца. Увиденная многими зрителями, она была принята за ритуальный костер. Такая же вспышка блеснула ниже, почти у основания храма. И Тлаошиутль, сын вождя племени Тотонаков, споткнувшись, потерял сознание.

В этот год, год 1507 от рождества Христова. Впервые за много столетий не был совершен ритуал Нового Огня, что по преданиям сулило народу Ацтеков великие бедствия. Иногда предания говорят правду…

Рип летел среди звезд, летел среди планет. Это была иллюзия, ибо он, как и его противник не покидали пределов оной единственной маленькой планетки, затерянной среди бескрайних просторов спиральной галактики.

Просто он, они летели сквозь время, и кто сказал, что каждый период времени, это не отдельная планета, а Солнце, освещающее его, не другая звезда.

Он был заключенным. Его руки, связанные сзади, были прикреплены к крюку, вбитому в мокрый потолок подвала.

Рядом с ним стоял монах доминиканец в белых одеждах со шрамом через всю щеку, елейным голосом призывая покаяться и сознаться в ереси. Он прошел испытания “гуманными” методами, теперь настала очередь пыток. Однако они просчитались. Проклятые инквизиторы! Он умер, прежде чем произнес признание…

Каждый раз он оказывался в теле одного из жителей эпохи, и каждый раз рядом с ним возникало изуродованное шрамом лицо.

Он был поляком, бежавшим от страшных гайдамаков за стены города Умани. Но после предательства сотника Гонты, когда толпы возбужденных, жаждущих крови крестьян и казаков, ворвались в город, он был вынужден защищаться.

Размозжив одному из гайдамаков голову, он взял его оружие – палку с привязанным вертикально лезвием от косы. Едва он успел подхватить оружие, как увидел, что на него идет казак. Здоровенный лысый детина в ярко красных шальварах и шаблей укрытой красной, подстать штанам, кровью. Его лицо, прорезанное свежим шрамом, улыбалось, глаза горели безумным огнем боя. Вряд ли он понимал, где находится. Пучок волос на макушке растрепался и прилип к мокрой от пота лысине.

Рип взмахнул косой и она, словно бритва, видимо, попав в сустав, срезала левую ногу гайдамака. Не почувствовав боли, упав, тот с удивлением смотрел на истекающий кровью обрубок.

Испуганный Рип бросил косу и побежал в город…

Раненный Гайдамак стонал на мостовой. Вспышка поглотила их обоих…

Он был евреем – торговцев воском – во Львове. Он сам, его жена и сын заперлись в подвале, а наверху молодые ученики иезуитских коллегий громили его лавку.

Неожиданно люк открылся, впустив немного света. В квадратном проеме показалась всклокоченная грива одного из погромщиков. На рябом лице застыла ненависть – он еще не отошел от власти погрома, но одних вещей было мало. Он хотел крови. Даже шрам, почти незаметный шрам на лице поляка, казалось, своим изгибом жаждет испить страдания несчастных.

Глаза внимательно осматривали подвал. Он уже собрался было прыгнуть вниз, но тут кто-то из его дружков, из тех, кто обнаружил запасы вина на кухне и из тех, кто успел порядочно приложиться к ним, с силой оттащил юношу со шрамом от проема и всунул ему в руку полную кружку. Тот сопротивлялся с неожиданной силой, можно было подумать, что от этого зависела его жизнь. Ватага друзей, не слушая возражений, потянула его на улицу…

Он был Иваном Савиным – жителем города Клин, некогда входившим в состав Тверского Великого Княжения.

Они ворвались на рассвете. Никто не верил, что царь пойдет на такое. Сегодняшний день изменит многие думы. Если останется, кому изменять.

Молодые, на лошадях с разгоряченными битвой лицами, не щадящие детей, стариков, женщин. Жителям Клина они показались адскими всадниками Апокалипсиса, неизвестно за какие грехи начатого здесь…

Притороченные к седлам метлы и собачьи головы вызывали еще большее сходство с адовым воинством. Ну а то, что они творили…

Паника, ужас на лицах, отовсюду слышатся крики насилуемых женщин, умирающих мужчин, замерзающих детей.

Старики выбегали из домов с иконами в руках, полагаясь на защиту то ли святых образов, то ли своего почтенного возраста.

Они ошибались и в том и в другом.

Иван видел, как один, совсем еще молодой опричник с едва заметным шрамом на румяных, разгоряченных битвой и морозом щеках, прямо с седла, наотмашь, одним ударом перерубил и старика, и выставленную им как защиту икону. Святой лик божьей матери, распавшись на две половины, упал в снег, чтобы быть затоптанным конскими копытами.

Опричник со шрамом посмотрел на него.

Не помня себя от страха, Иван побежал, а позади, неотвратимо, как сама судьба, догонял стук копыт и истерический хохот.

– Шибче, шибче гони!

Иван обернулся. За ним скакало уже трое всадников. Они свистели, что-то кричали, будто на охоте. Охоте, где дичью был он…

Иван забежал за угол деревянной избы и здесь нос к носу, точнее носом к шее, столкнулся с красивым черным конем.

Упав в снег, Иван поднял глаза.

На вороном жеребце, сгорбившись, сидел высокий человек. Теплая соболиная шапка надвинута почти на самые брови, из-под которых точно угли горят два глаза.