Почти сразу же я начала терять ориентацию во времени и пространстве. Сознание мутнело и заполнялось отвратным, въедающимся в каждую клеточку тела запахом. С каждым новым сделанным шагом становилось все труднее осознавать, где я нахожусь. Куда я иду? И почему в мозгу, словно сдавленная жилка, бьется мысль о том, что я непременно должна идти? Идти и ни в коем случае не останавливаться. Даже когда силы иссякнут, даже когда покажется, будто сделать вдох — непосильная задача, даже когда захочется рухнуть навзничь и остаться в этом мраке навсегда — я должна идти. Нет ничего важнее этого. Но чьё это бормотание раздается неподалеку? И почему кажется, будто один очень знакомый голос, про который я никак не могла вспомнить кому он принадлежит, постепенно превращается в многоголосье? Словно бормотание — сразу везде. И сверху, и снизу, и справа, и слева, и спереди, и сзади, и даже во мне самой? А может быть, это мой голос? Может быть, это я бормочу?

Пить. Очень хочется пить. Все внутри словно слиплось в один единый пласт и от этого шевелиться еще труднее. Я увязала в этой тьме, как муха в липучке.

Кажется, в какой-то момент моё сознание сдалось и последние остатки разума отступили, уступая место бреду.

27.

Я сидела на столе, столешница которого была затянута плотным красным сукном, и весело болтала ногами в воздухе. На мне было надето ярко-алое бархатное платье с длинными рукавами, воротом под горло и длинными подолом, который наискосок пересекал глубокий вырез, открывающий вид на белое, как молоко, бедро. В руках я держала восьмиполосную газету, выглядящую такой старой и от того такой хрупкой, что следовало бы опасаться даже дышать в сторону помятых, местами затертых и запятнанных листков. На первой полосе кричал восклицательными знаками огромный заголовок «Europe peace! Germans quit!».

В комнату, которая была забита самым разномастным хламьем и оттого выглядела, как пещера пирата, вошел Юстас. Он с раздражением содрал с себя пиджак с отполированными до блеска золотыми пуговицами и швырнул его на полосатое кресло-стул на низких изогнутых толстых ножках. Дернул за ажурный шнур и торшер на высокой латунной стойке засветился мягким чуть розоватым, из-за цвета абажура, светом.

Я вернула своё внимание газете, потому что появление бывшего меня не взбудоражило. Я словно знала, что он вот-вот должен появиться. Газета была англоязычной, времен Второй мировой войны. Я попыталась прочесть следующие сразу за заголовком буквы, что потребовало значительного напряжения. Мало того, что в комнате было сумрачно из-за задернутых плотными шторами окон, так еще и строчки расползались перед глазами. И не потому, что у меня было плохое зрение, а потому что они в буквальном смысле шевелились, ползали, извивались по бумаге, словно маленькие чернильные червячки. Возникло острое желание скомкать газету и зашвырнуть в дальний угол, туда, где мелкой дрожью подрагивал посудный шкаф с каркасом из цельного дерева, вызывая перезвон хранящейся на полках посуды. То ли шкаф хотел изрыгнуть расписанные разноцветными красками сервизы, то ли сами чашки и блюдца рвались на свободу, непонятно. Но это мерное однообразное позвякивание нервировало. Как нервировало перешептывание вышитых серебристыми нитями гардин, которыми было декорировано окно и которые покачивались, словно на сквозняке, которого не было. В такт им шуршали потускневшими оборками и пышными юбками старинные тяжеловесные платья из парчи, крепа и муара, аккуратно развешанные на напольной прямоугольной вешалке. Некоторые платья были отделаны мехом и их звучание было более низким, по сравнению с изящными атласными платьями, чьи шелковые лифы украшал растительно-животный орнамент. В целом, создавалось впечатление, словно каждый предмет в комнате живет своей собственной жизнью. И рассказывает об этом остальным.

— Мне нужна твоя помощь, — заявил Юстас, чей глубокий и обычно приятный голос на фоне всеобщего перешептывания, перезвякивания, шуршания и пересвистывания произвел впечатление удара в набат.

— Нет, — ответила я и мой собственный голос показался мне чужим. Слишком грудной, слишком томный, слишком манящий. Такой голос предназначен исключительно для спальни. Где царит полумрак, где беспорядочно смятые простыни пропитаны потом и стонами, где утыкаются лицом в подушки, заглушая сладострастные вопли, содержащие в себе одновременно и просьбы остановиться, и требования продолжать вечно.

Это был чей угодно голос, но только не мой. И все же…раздавался он из моего рта.

— От меня сбежало пианино, — сообщил Юстас, расстегивая воротник и с удовольствием вдыхая полной грудью.

— Предлагаешь отправиться в погоню? — флегматичность сквозила в каждом произнесенном чужим голосом звуке. Флегматичность и демонстративное безразличие. — Извини, охота на взбесившиеся музыкальные инструменты меня не вдохновляет.

— Его надо вернуть, — требовательно произнес Юстас и уставился на меня. Я в ответ оторвала взгляд от газеты, которую упорно продолжала пытаться прочесть, несмотря на то, что написанное постоянно изменялось, периодически выглядя как бред сумасшедшего, и наградила им собеседника. — Я купил его у герцогини Орлеанской, а она та еще ведьма.

— Ведьма в буквальном смысле или ведьма, как все женщины? — лениво поинтересовалась я, ощущая себя очень странно каждый раз, когда заговаривала. Словно я только открывала рот, а говорил за меня кто-то другой.

— Скорее второе, чем первое, но приятней от этого не становится, — ответил Юстас и выдернул из рукава запонку, швырнув её на стол рядом со мной. — Замуж она вышла в пятнадцать, мужа, который приходился ей одновременно двоюродным братом люто ненавидела, желая ему мучительной смерти едва ли не ежедневно. Пианино для неё сконструировал один испанский мастер, а ведьма из болот Пуату заколдовала его так, что любой, кто услышит его музыку тот час же пустится в пляс и будет танцевать, пока не рухнет замертво. И именно это случилось с герцогом, причем поговаривают, что тело высокородного аристократа похоронено в родовом поместье в Сен-Клу, а вот сердце его находится в усыпальнице королевского дома в Дрё. И оно до сих отбивает тот самый роковой ритм.

— Разве оно не должно было истлеть за столько лет? — вздохнула я устало.

— Оно плавает в специальном консервирующем растворе, — сообщил Юстас, отправляя вслед за первой и вторую запонку. — И потом, что значит, за столько лет?

Я сосредоточенно нахмурилась и вновь посмотрела на бывшего любовника. Теперь что-то в его лице мне показалось неправильным. И чем дольше я смотрела, тем сильнее пробуждалось внутри ощущение, что это не Юстас. Вернее, не совсем он.

— Что? — недовольно проронил мужчина и резко подался вперед. Его лицо оказалось в центре создаваемого торшером круга света и мои руки задрожали. В кресле сидел молодой мужчина, не старше тридцати лет. Высокий лоб, зачесанные назад светло-русые волосы, хищно выступающие вперед надбровные дуги, глубоко посаженные глаза, прямой нос и тяжелый подбородок. Из общего у них с Юстасом было только две вещи — классический нордический тип внешности и я. Та, с которой они явно были в близких отношения. Но это точно был не Юстас, несмотря на то, что этого мужчину я ощущала, как кого-то очень близкого мне. Я говорила с ним в полной уверенности, что беседую с Юстасом.

Как такое возможно?

Если только…

Газетные листки завибрировали под моими пальцами, буквы начали быстро-быстро перемешаться по бумаге — одни разбегались в стороны, словно тараканы, а другие наоборот — собирались в центре, складываясь в цепочку. Через несколько мгновений, в течении которых я не дышала, передо мной сложилась фраза: «Посмотри в зеркало».

Я оглянулась. В комнате не было зеркала.

28.

— Мне нужно зеркало, — произнесла я и вновь вздрогнула от звучания не своего голоса.