О чём-то таком мне докладывали и раньше, но я отмахивался, считая, что купец лишь хотел присвоить себе открытия. А поскольку открытия мне всё же не принадлежали (я использовал карты двадцатого века), то и претензии предъявлять было нелепо.

Однако, как теперь выяснилось, воровством авторских прав дело не ограничилось. Вместе с картой и липовым отчётом, в Петербург ушла кляуза. Её готовили втайне, желая нанести внезапный удар. Но Севка проболтался, а один из тех, кто помог Трапезникову составлять жалобу, решил сменить лагерь и за скромную сумму воспроизвёл перечень обвинений.

Грешков за мной числилось порядочно, ничего особенно и сочинять не пришлось. Уклонение от выплаты промысловой «десятины», отсутствие на борту комиссаров, вывоз на промыслы беспаспортных и беглых людей, и вообще набор команд без разрешения канцелярии — всё это относилось к серьёзным проступкам. Охотские власти смотрели на многие вещи сквозь пальцы, ибо знали как тяжело на фронтире с людьми, но из Петербурга всё виделось иначе, особенно если подать кляузу под нужным соусом. Говоря о вывозе пленных коряков, к примеру, можно намекнуть на подбивание оных к новому бунту. А выход в море без позволения связать с нанесением ущерба казенной экспедиции. Так что поводов для появления следователя хватало.

С другой стороны, новость принесла облегчение. Я-то уж было заподозрил контору или грешил на гоблинов. Сбили меня с толку всякие мелочи, вроде разнобоя в чинах и вежливого обхождения с простолюдинами. Как теперь выяснилось, следователь Никитин прикрывался различными бумажками и менял имена по наитию, а не по методу. Самородок, чтоб его…

Тем не менее ситуация требовала решения. И тут я видел два основных пути. Во-первых, я мог начать новый виток войны с камчатскими пауками. и пустить в ход те же самые кляузы. Ведь Трапезников и сам здорово рисковал. То, что карта составлена не им, могли подтвердить десятки людей. А это подлог, как-никак. Те же люди могли дать показания о бесчинствах Тарабыкина на островах, что нынешняя власть, продвигающая политику ласки и хитрости, отнюдь не приветствовала. Причём свидетелей обвинения даже не нужно было прикармливать. Правду в восемнадцатом веке умели выбивать из каждого. И в таком случае Трапезникова сам мог загреметь на каторгу.

Но начинать войну мне что-то не хотелось. Моё имя могло всплыть рядом с Беньовским или в связи с чукотским восстанием. А тут ещё и отношение с охотским начальством из-за самовольного выхода в море оставалось натянутым. И подозрение в незаконных сделках, уклонение от выплаты пошлин имели основания. И кто знает, что ещё удалось накопать следователю по пути через всю империю и что хранилось под сукном охотской канцелярии? Если сложить всё вместе вырисовывалась петля.

Поэтому я решил избрать второй путь. Смерть Брагина навела меня на нужную мысль. Пеньковый узел, что затягивался на моей шее, я решил разрубить одним махом, а заодно и разобраться с проблемой старения. Долгожительство пока не настораживало друзей и врагов, а необычная молодость скрывалась за бородой и шрамами. Но затягивать эту игру не стоило, и я давно подумывал о смене змеиной шкуры.

Вот, наконец, и пришло время линять. Мой фальшивый племянник вполне подходил на роль преемника. Правда он пока ещё числился на государевой службе, и ему сперва предстояло выйти в отставку. Что ж, приказная изба в Нижнекамчатске уже надёжно прикормлена. Я вывалил перед приказчиком шкуры, а взамен получил абшит. В связи, так сказать, с семейными обстоятельствами.

Пожираемый болезнью Никитин уже собирался в последний бросок через море, когда канцелярия порта получила с Камчатки бумагу. Мне даже жаль стало следователя, едва я представил, как он читает сквозь чад и кашель, что «купец Иван, Прохоров сын Емонтаев прозванный Американцем, волею божиею помре…»

Глава двадцать пятая. Шхуны

Забег наперегонки с историей продолжался. Время от времени в задумчивости я порывался поднести к носу запястье, словно секундная стрелка на ручных часах отсчитывала годы. Пройдя однажды своим ходом от Охотска до Калифорнии, мне больше не требовалось пускаться в опасное и долгое плавание, чтобы вести дела на противоположенных берегах Тихого океана. Теперь пространство было упорядочено, заявочные столбы вбиты и оставалось только приглядывать за приисками и бросать во чрево колонизации новые тонны ресурсов.

Я словно проводил сеанс одновременной игры, оперируя разом на множестве досок. Записная книжка пестрела памятками, адресами, именами клиентов, сотрудников, экспертов, сведениями о товарах и ценах. Прикрываясь различными именами, я посещал десятки городов Европы и Российской империи. Разумеется, где это возможно я перекладывал текучку на приказчиков и доверенных лиц, но слишком многое приходилось делать самому.

Голова пухла, но вместе с ней пухла и казна. Мне не приходилось тащить меха через всю Сибирь, отстёгивая пошлины, раздавая взятки и тратясь на дорогу, не приходилось пересекать границы и обивать пороги таможен, а, избегая встреч с разбойниками и жадными землевладельцами, я сильно сокращал издержки по охране.

Скорость, с какой я тасовал географию, вносила свою лепту в казну. Шкуры не успевали портиться от времени, непогоды, а потому уходили за хорошую цену. О таком быстром и прибыльном обороте прочие промысловики могли только мечтать. Их средства возвращались в лучшем случае через год, а обычно через два или три. Но самое главное — я открыл европейские рынки и теперь получал львиную долю прибавочной стоимости с оборота мехов и, что немаловажно, безо всяких там пошлин и НДС. И хотя хлебная торговля по-прежнему лидировала по норме прибыли, если пересчитывать на возимые пуды выходная пушнина получалась доходнее.