— Что думаешь у одного Брагина знакомцы-то водятся? — спросил Копыто.

— У тебя и среди староверов есть люди? — оживился я.

— Есть, как не быть. Что хочешь-то от них?

— Известно чего, к себе позвать. Нужно письмо написать. Для них всех. Но так, чтобы оно от своих писалось, от старой веры людей. Что, мол в Америке есть место, где они свободно жить могут. Без паспортов и податей, без начальников мирских. Дома строить, хлеб сеять, а ежели хотят, то и попов назначать, и церкви со скитами строить, и молиться в них по своему обряду.

— И что, есть такое место? — заинтересовался Копыто.

— Да там полно места, — пожал я плечами. — Людей нет только. Тех, что ты присылаешь, и на малый городок не хватит. Приезжай, и тебе дело найду.

— Я в пустоте не любитель жить, — усмехнулся Копыто. — Я среди людей верчусь, тем и живу. А зверю мои умения без надобности.

— Тоже верно, кивнул я. Для таких как Копыто весь мир по сути фронтир. — Ну а раз так, то помоги и с этим делом.

Хотя при Екатерине гонения на староверов поутихли, своих людей я решил не подставлять. Всё же организованная эмиграция религиозных диссидентов попахивала бунтом, а значит могла попасть в поле зрения политического сыска. Поэтому во всех подметных письмах конечным пунктом сбора назначался Охотск. Но и Данилу из-под удара я постарался вывести. Обращаться требовалось не к нему, а к любому шкиперу, который знаком с Иваном-Американцем. На тот случай, если моих кораблей в порту не окажется, я объявил обществу, что буду платить три полновесных рубля за каждого доставленного в Америку на поселение человека, не упоминая, разумеется, его религиозную принадлежность. Привезут кого левого, я только рад буду. Зато преследовать неопределенный круг лиц властям будет куда сложнее.

После мятежа Большерецк опустел. Все буйные ушли на корабле или их перебили во время восстания. Остальные попрятались по заимкам или сбежали в Верхний острог, Я своего не упустил и всех, кто хоть отдаленно был знаком с земледелием, соблазнил новым проектом и перебросил в коммуну к Матвею Дерюгину. Лишь спустя некоторое время люди малость успокоились повылазили из нор, щелей, избрали нового начальника, на которого свалили все заботы по восстановлению. Но про схроны не забывали и готовились рвануть туда в любой момент, справедливо полагая, что когда начнётся следствие по делу о государственной измене, мало никому не покажется, а накажут скорее тех, до кого смогут добраться.

Зато Охотск бурлил как никогда. Слухи о бунте и угоне флагманского корабля взбудоражили местное общество. А тут ещё пришла новость об эвакуации Анадырского острога. Жители вновь, как в старые добрые времена, ожидали нападения дикарей, перебоев с поставками и запрета промыслов. Все готовились к голоду и войне, скупали всё, что только можно, а Данила вновь потирал руки.

— А ты говорил захиреет дело, — смеялся он. — А тут, смотри, опять торговля в гору пошла!

Радовался он недолго. Как раз в это время из Якутска прибыл большой казённый караван с запасом продовольствия и цены сразу же поползли вниз. Народ малость успокоился при виде отряда казаков и пушек. Во главе отряда прибыл сам Тимофей Шмалёв, назначенный командиром Камчатки ещё два года назад после предыдущего бунта. Между прочими с караваном объявился на побережье и пресловутый Егор Никитин и сражу начал вынюхивать. Настоящая заноза в заднице — неудобств доставлял много, а толком понять, кто он такой и откуда свалился на мою голову, так и не удалось.

— Все амбарные книги пересмотрел за последние годы, — пожаловался Данила. — Циферки выписывал, складывал, а потом свои бумаги достал. Вот, говорит, выписка из таможенной книги в Кяхте. Чаю по поручению купца Емонтаева куплено и вывезено байхового сорок пудов. А вот куплено тобой в Охотске от уполномоченного того же лица уже сто пудов байхового чая. Откуда, мол, разница такая?

— А ты что?

— Я, говорю, быть может, осталось у него, у тебя, то есть, что-то с прошлого года? А он — так бы, да не так. И опять в бумаги, и под нос их мне. В прошлом-то году ещё меньше куплено и больше продано. А в позапрошлом торгов в Кяхте вовсе не было. А сам кашляет, кровью сплевывает, но никакой поблажки себе!

— Вот клещ! — восхитился я.

Совершенно больной человек, стоящий одной ногой в могиле, он вызывал уважение своим упорством. Как будто прижучить купчишку, по большому счёту ничтожного для империи, стало делом всей его жизни.

Если только следствие не служило прикрытием какой-то иной операции. И вот такой вариант меня беспокоил куда больше. И так и эдак, пытался я нащупать след. Даже в Питере осторожно наводил справки. Но без результата.

Разгадка пришла с неожиданной стороны.

После удачной операции против Холодилова, люди которого частью ушли с Беньовским, а частью рассеялись по полуострову, опасаясь репрессий, парни Трпаезникова осмелели. А осмелев развязали языки.

— Скоро и Ваньке конец! — как-то по пьяни похвастался Севка Тарабыкин. — Каторга ему светит. Каторга — это самое малое.

Мне передали его слова сразу три человека. Шайка Трапезникова давно перестала внушать прежний страх местному населению. Открыто с ним никто не ругался, но и поддерживали всё меньше. Так что дальнейшие расспросы позволили уточнить информацию и установить истину.

Оказалось, что я взялся за ниточку не с того конца. Клубок интриги легко разматывался, но не из Питера, а отсюда, с Камчатки. Фальшивая карта заставила Трапезникова потерять много времени и едва не довела до полного разорения. Но получив от нас по носу, он вовсе не успокоился, лишь затих выжидая удобный момент для ответного удара. В конце концов, он нашёл выход, а заодно и способ поквитаться. Фальшивую карту подбросил Холодилову, что и вызвало бунт зверобоев, а настоящую, ту, что я некогда выдавал мореходам, Никифор ещё тогда отправил в Петербург, сопроводив собственным отчётом.