Встретив комиссара дивизии Карла Петерсона, Берзин задал ему тот же вопрос, что изо дня в день задавали ему самому стрелки: скоро ли на фронт?

— Что, понюхал пороху и в бой захотелось? — комиссар хитро подмигнул. — Сам, брат, ловлю случай забраться в теплушку. Да все не получается.

— А если всем вместе? Соберем боевых ребят и — в путь-дорогу.

— Дисциплина не позволяет, — комиссар бросил внимательный взгляд на Берзина. — К тому же у тебя есть важное дело. Забыл?

Нет, о поручении Петерса Эдуард Петрович не забывал. Только вряд ли «те» захотят с ним теперь встречаться. Артиллерийский налет на Морозовский особняк был описан во всех газетах. И фамилия Берзина в этих описаниях также упоминалась.

— Напрасно сомневаешься, Эдуард Петрович, — успокаивал его Петерсон. — Если заговорщики всерьез тобой заинтересовались, это их не остановит. Наоборот! Им как раз очень нужно, чтобы ты был настоящим красным героем. Понимаешь? Ведь заполучить какого-нибудь сомневающегося, колеблющегося хлюпика — дело нехитрое. Но что это даст? А вот привлечь на свою сторону командира, который совсем недавно громил врагов революции, — это, скажу я тебе, колоссальный выигрыш. И пропагандистский и тактический. Подумай сам, какую демагогию они смогут развести потом по поводу того, что на их сторону перешел человек, стрелявший прямой наводкой по штабу эсеров… И еще одно: ведь ты, по их мнению, должен перетянуть красных стрелков на ту сторону. Для этого надо, чтобы стрелки тебе верили. Ну а доверие завоевывается в бою. Так-то вот, борода…

Однажды вечером к Берзину пришел стрелок Кар-клинь — молчаливый, всегда хмурый парень лет двадцати. Эдуард Петрович знал, что у Карклиня всю семью убили немцы. Сестренка, два братишки, мать, отец, бабка — все легли в одну могилу неподалеку от родного хутора. Язеп Карклинь стал не по летам яростным. Ожесточился.

На приглашение Берзина присесть Карклинь зло прищурился, скривил тонкогубый рот.

— Спасибо! Я постою. — Он снял фуражку, скомкал ее тонкими нервными пальцами. — Хочу доложить вам, товарищ командир. Сегодня возле казармы слонялся подозрительный тип. Говорил по-латышски. Расспрашивал, что вы за человек.

— Надо было притащить его ко мне, — сердито бросил Берзин.

— Правильно. Мы так и хотели сделать. Да он вырвался… убежал.

— Растяпы! Где ваша революционная бдительность? Прозевали!

— Верно, прозевали, — Карклинь принялся шарить по карманам. — Но не совсем. Кое-что этот тип оставил. Вот, смотрите…

Карклинь протянул Берзину продолговатый предмет, в котором с трудом угадывался футляр для очков.

— Выронил в суматохе. А я подобрал. Потоптали футлярчик сапогами, ну да ничего… Разобрать можно.

— Что разобрать?

— А вот смотрите, — стрелок с трудом раскрыл помятый футляр и показал Берзину надпись, сделанную на внутренней стороне крышки. — Ти-т-н. Видите? И крест.

— Видеть-то вижу, но ничего не понимаю. — Берзин недоуменно пожал плечами.

— А я хоть и не чекист, а сразу скумекал, чей это футляр.

— ?

— Пастора Тилтиня помните?

— Тилтиня? Так он в Москве? И вы его видели?

— Нет, я не видел. Те стрелки, что намяли ему бока, его признали. Я спрашивал. Ух, попадись он мне в руки, — Карклинь сверкнул глазами, — я бы показал ему, где раки зимуют…

— Спасибо, товарищ Карклинь. Увидите Тилтиня — не упускайте!

— Уж будьте спокойны!

Вскоре, однако, Берзину самому довелось встретиться с Тилтинем…

Пастором он стал по воле отца, считавшего Фрицхена слабохарактерным, не энергичным и вообще — размазней.

— Купца из тебя не получится — умом не вышел, В юнкерское училище поступить — начальство заест, муштра. Да и какой из тебя офицер? С цыплячьей-то грудью! В адвокаты? Изворотливости нет… Быть тебе пастором! Ни ума особого, ни сил физических сие ремесло не требует.

Фриц Тилтинь внял мудрому совету своего батюшки и стал пастором. Как это нередко бывает со священниками, вера в бога у него была чисто внешней. Он исправно нес не слишком обременительные тяготы службы в одном из маленьких рижских приходов — крестил, конфирмировал, заключал брачные союзы и провожал умерших в мир иной. Службу эту считал не хуже и не лучше другой. Так что на батюшку своего, который к тому времени покинул сию обитель скорби и печали, Фрицхен не был в обиде.

Молодой пастор считал себя человеком просвященным и мирских соблазнов не чурался. К тому же каноны лютеранской церкви вовсе не запрещали святым отцам приобщаться к благам мира сего. В меру, конечно! Фриц Тилтинь был далек от того, чтобы, скажем, прелюбодействовать, напиваться до положения риз или, чего доброго, играть по крупной на тотализаторе, как это делают иные ксендзы и попы. Умеренный в еде и страстях, он вел спокойный образ жизни, чем снискал почтение богобоязненных старушек и внимание начальства. Но начальства не церковного, которое сквозь пальцы глядело на «шалости» некоторых молодых священников. Пастора Тилтиня довольно быстро заметило начальство жандармское…

Случилось так, что некая старушка перед смертью поведала своему пастору о тяжком грехе, не дававшем ей со спокойной совестью отойти туда, откуда нет возврата.

— Каюсь, macitaja kungs [4] , сына своего, Айвара, я не могла воспитать угодным господу нашему, — говорила старушка, молитвенно сложив ладони. — Вырос он богохульником…

— Молитесь, и господь в снисхождении своем простит сей грех, — монотонно ответствовал пастор, не подозревая, что умирающая готовится открыть ему такое, отчего трусоватый Фрицхен лишится сна и покоя.