– Скажите, а с кем вы добровольно и сладко целуетесь? Я бы хотел видеть этого счастливчика.

Эльза не ответила и, повернувшись, неторопливо двинулась к дому, но чутко прислушиваясь, не движется ли он за ней?

Малый, самодовольно ухмыляясь, шагнул к повозке, хлопнул бичом, вскрикнул: «Ohe!» и лошадь зашагала по шоссе. Несколько раз он обернулся на заставу, и видел, что девочка не входит в домик.

Эльза ждала, и когда блузник был далеко, она вернулась на полотно, спустилась снова под мост, где впопыхах оставила шляпку, корзинку с книгами и цветы.

Собрав все, она вернулась наверх, села в тени куста на траву, около одной из застав, и стала было перебирать и перевязывать цветы, но через минуту бросила букет и легла на траву. Подсунув снова руки под голову, она вытянулась на спине и, широко раскрыв свои умные выпуклые глаза, с сенью длинных ресниц, устремила их в далекое, голубое небо.

«Как же там хорошо, как просторно и тихо!» – тотчас же, и как бывало всегда, подумала она.

Она задумалась, потом вздохнула протяжно и еще глубже задумалась, вполне забыв все окружающее. Черные брови начали потихоньку сдвигаться, и резкая складка, как бы чуждая юному лицу, легла между тонких бровей, придав полудетским его чертам не просто угрюмое и озабоченное, а почти страдающее выражение.

Но вскоре лицо снова просветлело в новой полудремоте, напавшей против воли. Минуты две дышала она ровно и спокойно, но вдруг, будто от толчка, снова открыла глаза. Внутренняя бессознательная тревога, привычка быть озабоченной, разбудила ее.

«Скоро пора запирать заставы!» – будто кто-то произнес ей во сне.

Она прислушалась чутким и привычным ухом, не слыхать ли свистков идущего поезда. Но в воздухе все было тихо и безмолвно. Только вдали, на станции, однообразно и протяжно без перерыва гудел дежурный паровоз, да на реке пиликали кулики, прыгая по песчаному берегу, да еще где-то в густой траве, полусожженной летним солнцем, трещали невидимые кузнечики.

Потом на шоссе раздался стук экипажа и конский топот, и появилась соломенная колясочка с элегантной дамой и извозчиком, правившим парой лошадок пони и быстро промелькнув через заставы и через рельсы, умчалась.

«La comtesse d’Hauteville…» [10] – подумала девочка, и пользуясь тем, что укрыта кустами, не стала подыматься, чтобы поклониться графине, сладко зевнула несколько раз, вынула руки из-под головы, потянулась и, наконец, лениво поднявшись, села, задумчиво продолжая где-то парить. Упрямые пряди нависли черными локонами на лоб и девочка нехотя, медленными движениями, попробовала собрать волосы на затылке в пучок, но ленты под рукой не было. Она поглядела вокруг себя, увидела свой букет, перевязанный лентой, и осталась, будто в раздумье: устроить волосы, строить букет, или остаться так, а букет цветов не разорять. Она отбросила опять взлохмаченные кудряшки за спину, надела шляпку и взяла корзинку и цветы.

– Надо идти домой, – прошептала она, но не двинулась, снова задумалась, и долго просидела неподвижно… Постепенно взгляд ее снова потускнел от раздумья, лицо стало озабоченно, даже слегка грустно. Правая рука между тем, почти бессознательно обрывала лепестки маргаритки, торчащей из букета… Она гадала и почти машинально повторяла слова гадания собственного изобретения:

– Умру… Скоро… Не скоро… Сейчас… Никогда… Умру… Скоро…

Последний беленький лепесток сказал: «Никогда». Она поникла головой и вздохнула.

«Надо домой! – думалось ей. – Как же хорошо было всегда прежде дома. А теперь?»

Теперь только и хорошо, когда поутру, наскоро и молча напившись кофе, ускользнет она из дому и побежит в школу, за три километра, которую держат, обучая всему, монахини. У них хорошо. Les soeurs [11] добрые. Только одна между ними злая. И то, от болезни, как говорят… И подольше старается она отсутствовать из дому у этих soeurs-монахинь. Когда находится какой-нибудь предлог, она до сумерек не заглядывает домой. И каждый раз «он» бранится грубым голосом. И каждый раз она угрюмо бурчит что-нибудь в ответ, поворачиваясь к нему спиной.

– Отшлепать бы тебя разок хорошенько! Roodeuse et radoteuse! [12] – бранится он. – Ну, да, вот погоди, скоро посадят тебя за настоящее занятие. Довольно болтаться. Уже не маленькая! – долго ворчит он на все лады. «Он», который совсем недавно был чужой человек в их доме, простой рабочий, нанятый за десять франков, полностью на их харчах. А теперь, «он» заставляет ее замещать его и выполнять его обязанности «signaler le train» [13] , даже ночью, даже в слякоть, и мать молчит…

Знакомые часто говорят ей про него, называя его: «Друг матери».

Его требования режут ей слух, звучат обидой. Почему? Кто знает. Быть может, потому, что это оскорбляет дорогую ей память покойного отца. А между тем, это лишь глупое ребячество. Bсе говорят ей, что она по малолетству и простоте судит мать и «его» – несообразно:

– Ainsi va le monde! – говорят ей [14] .

Старшая сестра ее, красавица, живет у пожилого холостяка господина Грожана не прислугой и не хозяйкой; он зовет ее женой, но в мэрии они не были. Другая сестра пропала однажды без вести, уйдя из дому вскоре после смерти отца. Говорят, она болтается где-то в Париже… Она забыла и мать, и её, Эльзу, и братишку Этьена, которого она очень любила прежде. Это стыдно. А вокруг все говорят: «Quoi, donс. Ainsi va le monde!» [15]