Славка слазил на подволоку: там лежали посылочные ящики. Но, как назло, все до одного были картонными, ни единого из фанеры. Тогда он, отыскав ключ от кладовки, забрался туда — и там ничего не нашёл. Какой бес надоумил его посмотреть за ларём в сенях, Славке и самому не ясно, но он вспомнил, что летом на ларю стояло ведро с водой, ведро закрывалось фанеркой, а на фанерку опрокидывали вверх дном эмалированную зелёную кружку — попьёшь холодной водички и кружку поставишь обратно. И вот однажды фанерка куда-то запропастилась. Мать ругалась, что это дело ребячьих рук — они утащили, что теперь вся пыль, вся грязь с подволоки — только пройдись по ней — будут осыпаться в ведро. Фанерку поискали, поискали — не нашли. Отец выпилил из доски полукруг, стали накрывать воду им. И вот теперь, когда не матери, не отцу, а самому Славке оказалась необходима фанера, ему и пришла в голову мысль: а не упала ли она летом, соскользнув с ведра, за ларь.

И ведь — точно! — упала. Он и её вытолкал палкой из-за ларя, и ещё одну, с адресом, нацарапанным Тишкиной рукой:

Страна Чили,

город Сантьяго,

монастырь «Трес аламос».

Луису Корвалану.

Вот это номер! Значит, Тишка неспроста в учебнике по географии Чили искал? Неспроста к Люське Киселёвой бегал? Ну-у, тихоня… Заметку он в стенгазету пишет… Смотри, как ловко придумал — заметку… А тут не заметкой пахнет. Ой, и вправду: в тихом-то омуте черти водятся. Это надо же, брата родного в такую затею не посвятить, а с Люськой Киселёвой, наверно, и вдоль и поперёк всё обсудили. Интересно, чего они наладились Корвалану послать. Ну-у, Славка выведет их на чистую воду. Теперь их улика у него в руках, никуда не денутся. Он лихорадочно потирал ладони.

И уж терпежу не хватало дожидаться Тишкиного возвращения, хотел к Люське Киселёвой за ним сам бежать.

А он, братец, тут как тут, лёгок на помине. То-то глаза выпучит, когда увидит крышку от посылки у Славки в руках. Вот это и будет расплатой за прочитанное Тишкой письмо. И тут Славку как током ударило: а ведь где-то спрятана и посылка. У них уж, наверно, всё приготовлено к отправке. Ох, если не у Люськи в доме, то Славка не Славкой будет, если не разыщет её. В крайнем случае пытку брату устроит, но своего добьётся. Пытка у Славки особого рода — Тишка не выносит щекотки. Чуть поднажмёшь его, заберёшься к нему под мышки, а он уже и раскис. Добивайся от него в этот момент чего хочешь, во всём признается. А заодно Славка и про письмо Зине вызнает: может, и в самом деле не прочитал: запечатано же было надёжно…

Но Славка не успел подготовиться к встрече брата. Кто ожидал, что Тишка увидит крышку с адресом — и рванёт на улицу. К Люське побежал, видно, жаловаться: скажет, всё пропало — разоблачены… Эх, перехватить бы его по дороге, так не успеть одеться: пока пальто натянешь, пока шапку схватишь, Тишка будет уже в безопасном месте.

Славик подскочил к окну.

Батюшки, брат не к Люське Киселёвой бежал, не к Серёжке Дресвянину, он споро вышагивал в противоположную сторону.

38

Мария Флегонтовна разбирала газеты, когда открылась дверь и по полу заклубился холод. Она, поёжившись, устремила взгляд на вошедшего. На пороге стоял Тишка Соколов. Лицо у него было белей полотна. Если б Мария Флегонтовна не догадалась сразу, зачем Тишка заявился на почту, она б решила, что он обморозился.

— Вернулась? Да? — очумело смотрел на неё Тишка. — Через границу не приняли?

Мария Флегонтовна, оторопев от Тишкиной наивности, кивнула головой. Язык у неё не повернулся сказать правду.

— Дак вы почему не мне-то её вернули? — чуть не заревел Тишка.

Мария Флегонтовна не знала, что ей и делать. Она уже давно вторым, потайным, умом осознала, что поступила с Тишкиной посылкой как-то не так. И давно предчувствовала, что обман станет Тишке известным. Но она отгоняла его, это предчувствие. Она не хотела тревожить себя неприятными раздумьями, тратить нервы на такие мелкие пустяки. Голова и без того была забита всякими заботами, за которые с неё спрашивали и в сельсовете, и на районном почтамте. А с Тишкой может всё утрястись и само собой. Отец ли наставит его на ум… Мать ли, приласкав, подскажет ему, что выполнимо, а что не реально, Мария Флегонтовна и сама не знала, на что рассчитывала. Конечно, здравото рассуждать, она должна была Тишке честно сказать, что заведующая почтой не имеет права отказать в приёме посылки, но от совершеннолетнего человека, а ты, миленький, иди расскажи всё родителям, пусть они сами решат, кому и что отправлять.

Она, честно говоря, и не знала, как оформлять посылку в такую страну, как Чили. На семинаре в районном почтамте однажды вроде бы слышала, что в Чили посылки направляются через Международный Красный Крест. Но эта информация у неё в одно ухо влетела, в другое вылетела, потому что Мария Флегонтовна посчитала её ненужной: кто из Полежаева в Чили посылки шлёт? Никто. Звонить же в район ей было неловко: вот, скажут, вам объясняли на семинаре, а вы со старым вопросом… Нехорошо.

И Мария Флегонтовна вернула посылку родителям Тишки — пускай они разбираются. Она знала, что они второй раз её на почту не принесут.

И вон как теперь всё обернулось.

Тишка уже всхлипывал:

— Надо было… мне-е вернуть. — Он сглатывал слюну, крепился, но ничего не мог поделать с собой. Обида была сильнее его.

Мария Флегонтовна вышла из-за дощатого барьера, прижала Тишку к себе.

— Ну, будет, будет тебе… Я виновата… Ты меня извини…

Он доверчиво уткнулся в её колени и вздрагивал от всхлипов:

— Те-е-перь же… все-е-м… ста-а-нет… известно… Все-е-м, все-е-ем…

— Ну и что в том зазорного? Ты же ничего плохого не совершил, — уговаривала его Мария Флегонтовна, и ей было больно от того, что она, проявив слабость, когда принимала посылку, не задумалась над тем, что её слабость обернётся потом чьими-то слезами, а когда наитие подсказало ей, что эти слёзы неминуемы, она ничего не предприняла, чтобы предотвратить их. Ребёнок — не взрослый, думала она. Его душевную рану затянет быстро. А вот сейчас она прижимала Тишку и, упрекая себя за чёрствость, думала, что и с ребёнком надо быть честным во всём, как и со взрослым, что для него даже такая, казалось бы, мелкая и святая ложь, как неотправленная посылка, обернулась неутешным тяжёлым горем.