Проволочка была вызвана тем, что Олив искала своё платье; надеть она его, впрочем, не успела, и прижимала теперь к себе спереди, закрываясь.

Илмарт недоуменно сморгнул. Голая Олив никак не вписывалась в его ожидания, но ещё больше туда не вписывался Райтэн в качестве насильника.

«Бред какой-то», — недовольно охарактеризовал он ситуацию внутри себя, сорвал с кровати покрывало и завернул в него Олив, попутно отбирая у неё платье. Подумав чуть, сел на кровать и устроил её у себя под боком, тщательно оберегая сломанную руку.

Олив вжалась в него и замерла, успокаиваясь. Он был единственным, кому она верила, потому что он один понимал её, как никто другой.

За эти минуты она уже успела здорово накрутить себя.

Она подумала, что Райтэн, верно, давно хотел её соблазнить. В её голове всё тут же «сошлось»: мол, сперва он боялся гнева тестя, а потом ждал, когда она достаточно поправится, чтобы спать с нею не было противно. И вот, как только случай представился — он тут же наплёл ей Бог весть чего, лишь бы добиться своего!

У неё, определённо, тем больше «сходилось», чем больше она убеждалась, что то, что он ей говорил сегодня, было именно тем, что ей особенно хотелось услышать.

Именно из-за того, что он сказал всё то, то ей особенно требовалось, и действовал с той нежностью, в которой у неё была особенно острая потребность, она тут же и укрепилась в выводе, что он всё подстроил нарочно — и она совершенно в этот момент не учитывала, что совсем не в характере Райтэна поступать лицемерно. Её страхи были слишком сильны, чтобы оценить ситуацию рационально, и она полностью поддалась своим эмоциям.

Илмарт молчал, пытаясь разобраться, что же, всё-таки, произошло. Отбросив версию «Тогнар — насильник» — поскольку она вообще никак не вписывалась ни в характер Райтэна, ни в контекст ситуации, — Илмарт стал раздумывать над версией «Олив пыталась соблазнить Тогнара, а тот ей отказал». Несмотря на некоторую абсурдность, это был единственный вариант, который объединял все вводные хоть во что-то приличное.

Подождав с минуту и убедившись, что ни новых слёз, ни объяснений не последует, Илмарт попробовал прояснить ситуацию вопросом:

— Так мне Тогнара совсем убивать — или просто поломать что-нибудь?

— Сама убью, — буркнула ему в грудь Олив и обиженно прибавила: — У-урод!

С философским видом вздохнув, Илмарт погладил её по волосам и попробовал прощупать степень остроты конфликта уточнением:

— Может, не урод, а просто дурак?

— Мерзкий, гадкий, подлый лицемер! — вместо того, чтобы успокоиться, завелась Олив, пытаясь этими характеристиками выразить всю боль от осознания того факта, что она повелась на красивые слова и поверила очередному мерзавцу, желающему поскорее добраться до её тела.

Илмарт мысленно присвистнул: картинка совсем перестала сходиться. Как Райтэн успел ещё и в лицемеры-то заделаться?

— Не хило! — выразил он своё удивление списком титулов и степенно велел: — Рассказывай!

Олив буркнула что-то невнятное и протестующее — рассказывать о том, какой дурой она оказалась, ей, совершенно точно, не хотелось. Было слишком стыдно — за собственную дурость — и слишком больно.

— Рассказывай, — ободряюще ткнул её в бок он. — Вон сколько яду накопила, нужно сливать, пока сама не отравилась.

Ему удалось вызвать этим у неё смешок. Впрочем, она ничего не ответила. Он не торопил и молча гладил её по голове.

Наконец, она признала внутри самой себя, что в сердце у неё слишком много горечи, и ей слишком больно и обидно, чтобы носить всё это в себе, ни с кем не поделившись. Поэтому она решила признаться.

— Я дура, — начала она с многообещающего вступления. — Он мне наговорил кучу красивых глупостей, чтобы затащить в постель, а я и развесила уши. Только после и дошло…

Илмарт задумался. Райтэн, который запудривает девушкам мозги, чтобы переспать с ними, конечно, выглядел чуть пореалистичнее, чем Райтэн-насильник, — но всё ещё слишком неправдоподобно.

— Что за красивые глупости хоть? — решил разжиться подробностями Илмарт. В конце концов, ему было даже и просто интересно, что такого можно наговорить Олив, чтобы она, со своей прагматичной недоверчивостью, на это повелась.

Олив тяжко и болезненно вздохнула и принялась тоскливо перечислять:

— Что я всё равно красивая, и что шрамы меня не испортят. И всё равно ловкая, даже если без глаза. И вообще… — она шмыгнула носом. — Что у меня х-характер… — она всхлипнула. — И с-сила духа! И что я… удивительная… — тут ей стало особенно обидно, потому что всё, что она сейчас перечислила, теперь казалось ей таким жалким, таким очевидно пустым и бессмысленным — то, что каждый мужчина говорит любой женщине, лишь бы её соблазнить, — и ей сделалось мучительно больно, что она повелась на этот старый, как мир, обман.