— Я ослепну! — вцепившись в Райтэна здоровой рукой, выразила она этот свой страх ему, не в силах терпеть дальше мучительность собственных мыслей, и тут же, коль скоро она высказала самое стыдное, её понесло: — И стану уродливой, никому не нужной калекой!

Райтэн несколько опешил от столь нежданной и нелогичной истерики, но возмущение тем, что она настолько не ценит саму себя, быстро превзошло ошеломление.

— Ты?! — с негодованием переспросил он. — Калекой?! Да ещё уродливой?! Да ещё ненужной?!

Вскочив, он принялся гневно изливать своё негодование:

— Пока что тебе грозит разве что потерять мозги, Се-Стирен! Что ещё за калека! — взмахнул он руками, нервно расшагивая туда и обратно. — Да ты самая ловкая женщина из всех, кого я когда-либо видел! Да ты даже без глаза всем этим курицам дашь фору! Это они все калеки, неспособные совладать с собственным телом! Живут даже не вполсилы, а так!.. — сделав круг по комнате, он перешёл к следующему возмутившему его пункту. — И что ещё за «ненужная»?! Се-Стирен! Да таких мозгов, как у тебя!.. Мозгов, таланта, характера! — он резко сел на стул перед ней, наклонился вперёд и яростно продолжил: — Да причём тут шрамы какие-то, разве в коже красота! — глаза его горели жгучим негодованием. — Идиот тот, кто не видит дальше кожи! — он снова вскочил, делая резкие жесты на каждом слове: — Да если какой идиот не способен увидеть, то это только его идиотизм! А ты!.. — вдруг он резко встал и обернулся на неё. Его неподвижность остро контрастировала с предшествующими метаниями, что особенно подчеркнул голос, ставший тихим и мягким: — Ты удивительная, Олив. Ты смелая, решительная, ты победитель по жизни, ты вся и есть жизнь — настоящая, наполненная радостью, солнцем, чувственная… — у него закончилось дыхание и перехватило горло от непривычных тёплых эмоций. — Ты правда не понимаешь? — растеряно и потеряно переспросил он после некоторой паузы.

— Нет, — тихо призналась она, ошеломлённая и опрокинутая его взрывом.

— Как можно так себя не ценить? — убитым голосом переспросил он, глядя на неё весьма огорченно. За огорчением этим, однако, ясно читалось выражение нежности и беспокойства.

Олив зябко повела плечом.

— Не знаю… — потерянно пробормотала она, впервые столкнувшись с такой яростной защитой.

Он сделал к ней шаг; затем вроде как окоротил себя, остановился и, без прежнего пыла, но весьма серьёзно добавил:

— Твоя настоящая красота — в твоём характере и в силе твоего духа, Олив.

Ей, конечно, было весьма приятно всё это слышать — да что там! это было, возможно, самое приятное из всего, что она когда-либо слышала от мужчин! — но всё же она отвернулась, усмехнулась и парировала:

— Ну да, с таким лицом теперь только этим и утешаться.

Она полагала, что он говорит это нарочно, лишь бы успокоить её, но на самом деле так не думает.

— С каким ещё «таким»! — досадливо фыркнул он, подошёл и сел на кровать слева от неё, вперив острый взгляд в повреждённую сторону лица.

Она попыталась куда-то отвернуться, закрыть лицо волосами, спрятаться от него. Пробурчав себе под нос что-то ругательное, он одной рукой взял её за подбородок, поворачивая к себе, другой — осторожно убрал пряди.

— Да ну тебя! — буркнул он недовольно. — Обычные рубцы, большая часть скоро сойдёт!

Если бы левая рука её работала как надо, то она оттолкнула бы его ещё в тот момент, как он к ней потянулся — чисто на рефлексах. Но рука была повреждена, и она не оттолкнула сразу — а потом от его прикосновения у неё побежали мурашки по коже, и ей совсем уже и расхотелось вырываться.

Пальцы у него были тёплые; и Олив они показались очень сильными в тот момент, когда он разворачивал её лицо — но теперь они едва касались её подбородка, лишь мягко поддерживая его. Этот контраст силы и мягкости потряс её — обычно, если уж она и сталкивалась с мужской силой, сила эта была груба и безжалостна.

— Шрамы останутся… — беспомощно пробормотала она, внутри себя умоляя, чтобы он продолжил говорить что-то такое же, тёплое, доброе, что ей катастрофически нужно было услышать и про что она не верила, что когда-нибудь может такое услышать.

— Шрамы! — буркнул он тоном «Великое Пламя, почему меня окружают люди без мозгов!»

Он повернул её лицо к себе полностью — ей ничего не стоило бы вырваться или оттолкнуть его теперь правой рукой, но она этого не сделала, — и заглянул ей в глаза — именно в глаза.

Все, кто смотрели на неё в эти дни, всегда фокусировались на правом глазе — чтобы поймать её взгляд. Райтэн один смотрел так, как будто никакой повязки вообще не было — или как будто повязка эта не мешала ему видеть и второй глаз тоже.

Олив сразу и очень остро почувствовала разницу: сама манера такого взгляда словно подчёркивала, что с нею всё полностью в порядке.

— Се-Стирен, — серьёзно и с глубоким чувством в голосе сказал Райтэн, — тебя никакие шрамы никогда не испортят.

— Правда? — не смогла удержать она жалобного вопроса, наполненного надеждой.

— Конечно, — убеждённо подтвердил он. — Они, напротив, подчёркивают твой боевой характер.

Олив фыркнула — фраза, на самом деле, была так себе, не то, что положено говорить девушкам в такой ситуации, — и именно то, что фраза была «так себе» и очень «тогнаровской», убедило её в том, что он говорит так не потому, что так надо сказать, а потому, что так и думает.