Теплую, дорожную юбку надо дошить сегодня же вечером! Уже просто, ах… аааххх… И ещё собрать сумку…

…срочно. Срочно, Эмми Ланнфель. Путь предстоит неблизкий, и подготовки он требует серьезной…

Глава 32

Резко приподняв супругу под ягодицы, Ланнфель посадил её на стол. Разведя коленом её ноги, вновь прижался губами к губам Эмелины.

— Ты что придумал, — быстро зашептала она, обвивая руками его шею — Я не… я не хочу…

— Не хочешь? — переспросил, сдвигая платье вниз, обнажая белые плечи и становящиеся пышными, груди жены — Так оттолкни меня, Эмми. Борись. Протестуй!

А ведь она и хотела!

Бороться. Протестовать! Очень хотела сказать ему, веско и четко дать понять, что не время и не место, и что негоже он это придумал. Вовсе негоже… Однако же, вместо этого слегка выгнувшись назад, помогла мужу раздеть себя. Двигаясь под его прикосновениями покорно, словно молодое деревце под первыми, резкими порывами начинающегося урагана.

Вот вот должна начаться гроза…

И ветер ещё молод и слаб. Но уже, набирая силу с каждым рывком, с каждым стоном, с каждым ударом торопит, торопит, торопит! Неизвестно, что принесёт, когда окрепнет — сильный дождь, свежесть, изморось, град или молнии. А может, и стихнет внезапно также, как и начался? Может, уймется, незваную, горькую гарь унесет прочь, собираясь где — то далеко, далеко грохотать…

В чужом поле, над чужими крышами, в чужом, неведомом мире примется охлестывать ледяными плетями поднятые вверх, жадно раскрытые пред ним ладони- ветви доверчивых деревьев.

Ну нет уж! Не для чужих эта гроза, ветер и дождь. Эта непогода её, Эмелины Ланнфель. Её буря, её шторм, в её море. Чужие угодья пусть дохнут, сохнут от жажды под злым, аки древний Зверь, палящим зноем. И после, не согреться чужой земле под ласковыми, теплыми лучами, не родиться плодам, не налиться зерну.

Нет никуда дороги дождям плодородным, здесь их законное место!

А уж что принесут они, то и будет. Хоть град, хоть тепло, а всё одно — чужим не достанется. Градинами будут забиты амбары, либо желтым зерном, а только доверху. Если даже снегом и пожухшей травой, значит, снег будет жрать льерда Ланнфель, и запивать водой дождевой, а только не отдаст никому… и ни за что.

— Дверь закрой, — велела она шепотом, уперев в спинку стоящего рядом стула ногу, и стянув чулок — На щеколду, Диньер. Не ровен час, войдет кто…

Освободившись от одежды, протянула руки вернувшемуся от двери, довольно скалящемуся супругу.

— Ты хорошенькая, Эмми! — сорвалось с его губ — Розовая, как леденец. Ляг на спину. И ноги шире. Смотрел бы на тебя…

Прервавшись на полуфразе, подхватил крепкие ноги супруги, сильно прижав к своим бедрам. Выдохнув, дернул ремень брюк прочь, освобождая налитый болью и кровью одеревеневший член.

— Не сделаю плохо, Серебрянка… Помни, легче наврежу себе, чем тебе. Помни всегда…

Вошел осторожно, едва сдерживая себя, стараясь не пойти на поводу у нетерпеливо вскрикнувшего и дернувшегося навстречу, жадно желающего грубых, алчных проникновений тела Эмелины. Неторопливо и бережно начал двигаться, лаская ладонями прохладные бедра льерды Ланнфель, нежные как невызревшее ещё, совсем свежее масло, также дрожащие мелкими, тугими каплями испарины.

— Ох, Диньер! — просунув руки мужу под рубашку, Эмелина потянула её вверх — И я хочу смотреть на тебя! Всегда хочу… Тебя хочу.

Охотно подчинившись этой просьбе, Ланнфель разделся. Не выходя из желающего и желанного тела, откинулся назад, зажмурившись, словно пытаясь грубеющей чешуей грудью остановить потолок, падающий на них обоих.

— Боги мои! — взревел, ощутив ноги жены, оплетающие дикой лозой его поясницу — Как же хорошо мне с тобой, Эмми!

И, тут же вернувшись, крепко прижался разгоряченным телом к телу Эмелины, текущему, тающему теплым, варенным молоком, пахнущему сладкими духами, сахарной пудрой и карамелью.

Теперь осмелев, он двигался сильнее, уперев ладони в стол, то отрывая губы от рта жены, то наоборот, накрывая его, стараясь впитать длинные стоны и короткие, отрывистые всхлипывания.

— Я влюбилась в тебя, — шептала она, запустив пальцы в жесткие, светлые волосы супруга, яростно двигая бедрами — Это точно, точно! Диньер, люблю… Очень люблю…

Пьянея от бесхитростных фраз и искреннего, наивного тона, Ланнфель, как и в который уже раз с ней, дарил себя. Забывая брать, дарил! Радостно ощущая, что дарить может ещё много, но только ей…