Потому что он — это то, что следовало скрывать любой ценой. Мы, презренные леты, — потомки побежденных из Дун-Эа’кнавана. И из всего, что мы видели здесь, становится ясно, что мы построили город не менее огромный и великолепный, чем Кинингберг. Мы не подраса. Мы — сыновья гномов. Мы — ваши собратья. Но эта мысль настолько непостижима, настолько невыносима, что ее пришлось изгонять из умов. Вот почему вы бреете нас, вот почему ставите на нас клейма. И вот почему появился дракон. Веками он не давал открыться нашим глазам. Даже мне сначала пришлось почувствовать, как подаются под каблуком кости моих отцов, прежде чем я наконец в глубинах тьмы узрел истину.

По мере того, как говорит Литтиллитиг, раздражение Ялмберика спадает, уступая место подавленному выражению.

— Грязный недоносок, — бормочет он, — у тебя слишком богатое воображение. Ты хоть понимаешь, чего твои разглагольствования мне могут стоить?

— Я всего лишь выполнял приказ Глашатая Закона, — отвечает альв, слегка заикаясь.

— Да, и ты сделал правильно, — холодно одобряет Радсвин. — По крайней мере, все прояснилось.

— Яснее и быть не может, — поддерживает тан.

Он как бы подыскивает слова, затем, подняв кустистую бровь, взглядывает на своего бригадира и скрежещет:

— Ты себя полагаешь смышленым, Литтиллитиг, вот только в одном ты ошибаешься. Дракон действительно существует. И он совсем недалеко. На самом деле…

Резким движением он заносит свой топор:

— …он прямо перед тобой!

Не успевает он это договорить, как голова альва отлетает, разбрызгивая кровь, и подпрыгивает среди черепов его предков.

— Ибо никогда, никогда он не позволит этим словам покинуть эту гробницу! — ревет тан.

Повернувшись к своим хускерлам, он вопит:

— И к остальным то же относится! Бритых всех убить!

Пока гномы ошарашенно смотрят на своего повелителя, а альвы начинают в ужасе выть, Ялмберик повторяет свой приказ, разнося лоб ближайшему погонщику. Затем в глубине усыпальницы, в дымном свете валящихся ламп, начинается отвратительная резня.

Единственный, кто посреди бойни сохраняет стоическое спокойствие — Радсвин Глашатай Закона. Созерцая обезглавленное тело Литтиллитига, он заключает: «Не стоило нам себя обременять этой оравой летов».

— Подвинься, жирюга!

Аскель пихнула Клариона в плечо. На нее напало не столько плохое настроение, сколько скорее охота позубоскалить. Такое было чувство, будто старший брат так ее раздражал, что она постоянно старалась его допечь.

— Оставь меня, мне нужно поспать.

— Поспать? А чем таким ты заслужил, чтобы дрыхнуть, как старик?

— Старики спят не так уж много.

— Это не ответ на мой вопрос.

— Ты впрямь ждешь ответа?

Кларион зевнул и вытянулся, чтобы тут же залечь на другой бок.

— Я уже давно ничего от тебя не жду, — продолжала Аскель. — Я имею в виду, кроме зевоты.

— Значит, можешь с тем же успехом оставить меня в покое.

Аскель занесла ладонь, чтобы еще раз шлепнуть брата по плечу, потом передумала и вздохнула:

— Да, пожалуй, я так и сделаю.

Она отодвинулась от кровати брата и уже собиралась покинуть его комнату, когда обернулась и добавила:

— Знаешь что? Я думала, что у меня будет такой старший брат, который покажет мне путь. Который стал бы меня вдохновлять, меня направлять…

— А я этого не делаю?

— Да нет, не думаю.

— Ты не знаешь, куда смотреть, Аскель. И все же открою тебе глаза: мир не стоит суеты. Все уже решено, разыграно до нас. Это написано в Книге Древних: судьба каждого уже давно определена; какой смысл дергаться? Я предпочитаю подождать, пока судьба сама упадет мне на коленки. Я вынужден настаивать, сестренка: лучшего наставника, чем я, тебе не найти.

Ошеломленная риторикой брата, Аскель на мгновение потеряла дар речи. Затем сказала:

— Ты позоришь наш род, Кларион. Если чего-нибудь не предприму я, истории нечего будет припомнить о нашем поколении; и что еще хуже — из-за твоей лени и твоей трусости померкнут подвиги наших предков.

Кларион закрыл глаза и устало вздохнул. Слова младшей сестры ранили его, только он ни за что на свете в этом ей бы не признался. Единственно из гордости — ибо иного мужества за ним не водилось.

— Я отправлюсь за трофеем, Кларион. За Черепом Доблести, вдаль отсюда, в долину. Скоро я буду носить его с собой, носить в себе. И я скажу всем на свете, что к этому подвигу ты не имеешь никакого отношения.