Она подъезжает к реке, опускает оба стекла и глушит двигатель. Шайен протягивает мне еду точно так же, как в случае с жареными тако, и устраивается, кладя один пушистый ботинок на открытое окно.

Я смотрю на гамбургер и картошку фри у себя на коленях, набираясь смелости поесть.

— Что за история стоит за этим?

Я поворачиваюсь и вижу, как ее испытующий взгляд мечется между моим лицом и едой.

Пожимаю плечами.

— Я уже говорил тебе. Еда может быть…

— Отравлена, я знаю, но, должно быть, это было довольно травматично, если ты отказываешься от еды даже спустя… сколько лет?

Я прочищаю горло.

— Пятнадцать или около того.

Она свистит.

— Тебя что, госпитализировали?

— Нет. Моя мать предпочла бы, чтобы мы утонули в собственной блевотине.

— Что случилось? — ее голос такой мягкий, и мне хочется рассказать ей об этом.

Я хочу изгнать даже эту маленькую частичку себя, вывести ее из своего организма и почувствовать себя легче, когда она исчезнет. Но воспоминания о прошлом могут спровоцировать Гейджа, а я не стану рисковать ее безопасностью. Роюсь в тайниках своего разума, обращаюсь к своим чувствам и ничего не чувствую. Никакого темного присутствия или страха за мое благополучие. Только удовлетворение.

— Эй… — она сжимает мое предплечье. — Тебе не обязательно говорить об этом.

Я не отрываю глаз от ее длинных нежных пальцев на моей коже, в прошлом это отправило бы Гейджа на поверхность, но я все еще ничего не чувствую.

Мое сердце бьется ровно.

Я не боюсь.

Облизываю губы и поворачиваюсь к ней.

— Когда мы были детьми…

— Мы? То есть… гм… — она теребит бумажную салфетку в руке и избегает смотреть мне в глаза, — ты и Гейдж?

Удивительно, но крошечная улыбка трогает мои губы.

— Нет, мы — это я, мои братья и сестра.

От одного упоминания о них у меня сильно сжимается сердце.

Она улыбается, как будто эта информация приносит ей некоторое удовлетворение. Беспокойство скручивает мой живот от осознания того, что то, что я собираюсь ей сказать, полностью сотрет эту улыбку с ее лица.

— Моя мать наказывала нас необычными способами.

Ее темные брови сведены вместе.

— Что это значит?

— Она отказывала нам в еде.

Ее лицо искажается от отвращения.

— Она морила голодом своих детей? В наказание?

Я вздрагиваю от гнева в ее голосе.

— Прости. Продолжай.

Я тяжело вздыхаю и проверяю, нет ли страха, но не чувствую ничего, кроме облегчения.

— Мы были так голодны, что, когда она наконец решала, что мы достаточно наказаны, она нас кормила. Мясо было таким вкусным. Я имею в виду, что мы умирали с голоду, поэтому ели все, что она давала.

Слюна наполняет мой рот, когда я вспоминаю разнообразие блюд, которые она заставляла меня есть. Подробности я держу при себе.

— Частью ее наказания было наше убеждение, что еда — это награда, но позже мы узнали, что все это было частью наказания. — Мой взгляд скользит к ветровому стеклу, ни на что не уставившись, но видя воспоминания. — Должно быть, она неделями не приносила еду. Даже сейчас мне трудно чувствовать запах вареного мяса. — Мой желудок сжимается, когда я вспоминаю, как за считанные часы превращался из сытого в больного.

Я смотрю на Шай, ее глаза светятся интересом.

— Знаю, что сейчас еда безопасна, но это случалось так много раз, что мой желудок просто не может принять тот факт, что меня больше не обманывают.

— Сколько раз твоя мать так с тобой поступала, Лукас? — ее голос дрожит, но от гнева или печали, я не знаю, и по выражению ее лица трудно понять.

— Слишком много, — шепчу я. — Слишком много раз, чтобы сосчитать.

— Боже, это ужасно. Это тогда ты, тогда Гейдж… гм…

— Я не помню жизни без провалов в памяти. — Я не объясняю, что он редко появлялся из-за пищевого отравления. Это незначительно по сравнению с другими ее наказаниями, и я терял сознание только тогда, когда их становилось слишком много для меня.

Гейдж не всегда был моим проклятием. Большую часть времени он был моим спасителем.

Она качает головой и опускает ее обратно на сиденье.

— Я понятия не имела… тако… И теперь я чувствую себя ужасно.

Почему у меня такое сильное желание утешить ее?

Притянуть к себе и надеяться, что мое прикосновение сможет стереть образы, которые я вложил в ее голову.

Она смотрит на меня с таким состраданием, какого я никогда не вижу у других людей, и его интенсивность грозит вывести меня из себя.