Поэтический язык Иосифа Бродского
вернуться

Зубова Людмила Владимировна
Шрифт:
Он умер в январе, в начале года. Под фонарем стоял мороз у входа. Не успевала показать природа ему своих красот кордебалет («На смерть Т. С. Элиота». 1965. II: 115); с колесом георгина, буксующим меж распорок, как расхристанный локомотив Боччони, с танцовщицами-фуксиями и с еще не распустившейся далией («В Англии». 1976. III: 163); И если что-нибудь взлетало в воздух, то был не мост, а Павлова была («Классический балет есть замок красоты…». 1976. III: 114); Ну, что тебе приснилось, не темни!» «А, все это тоскливо и постыло… Ты лучше посмотрел бы на огни». «Ну, тени от дощатого настила…» «Орлова! и Уланова в тени…» «Ты знаешь, как бы кофе не остыло» («Горбунов и Горчаков». 1965–1968. III: 266).

Возможно, что связь танца Василисы, в которую превратилась лягушка, с балетными образами Бродского представлена у Крепса гораздо глубже, чем на уровне танцевальной образности и на уровне текстопорождающей фонетики.

Этимологически слово лягушка произведено от слова ляга – ‘ляжка, бедро’ (ср.: лягать) (Фасмер, 1986: 549). В стихотворении Бродского о балете – «Классический балет есть замок красоты…» (1976), посвященном Михаилу Барышникову, есть такой фрагмент, в котором вульгаризм ляжек, фонетически усиленный словом ляжешь, содержит потенциальный образ лягушки, возможно, и проявленный Крепсом:

В имперский мягкий плюш мы втискиваем зад, и, крылышкуя [134] скорописью ляжек, красавица, с которою не ляжешь, одним прыжком выпархивает в сад (III: 114).

В стихах Бродского упоминается и Кощей (в контексте с названиями танцев), причем это слово притягивает выразительные созвучия-аллитерации:

Ночной кислород наводняют помехи, молитва, сообщенья о погоде, известия, храбрый Кощей с округленными цифрами, гимны, фокстрот, болеро, запрещенья безымянных вещей («Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова». 1974. III: 53);

134

Крылышкуя – слово из стихотворения В. Хлебникова «Кузнечик»: Крылышкуя золотописьмом / Тончайших жил, / Кузнечик в кузов пуза уложил / Прибрежных много трав и вер. / «Пинь, пинь, пинь!» – тарарахнул зинзивер. / О, лебедиво! / О, озари!

В провалах памяти, в ее подвалах, среди ее сокровищ – палых, растаявших и проч. (вообще их ни при кощеях не пересчитывали, ни, тем паче, позднее) среди этой сдачи с существования, приют нежесткий твоею тезкой неполною, по кличке Муза, уже готовится. Отсюда, муха, длинноты эти, эта как бы свита букв, алфавита («Муха». 1985. III: 287).

Та же аллитерация встречается у Бродского и безотносительно к Кощею:

Кесаря мощь кoпья о плащ нощи иступит, воинству рощ, воинству чащ цифрой уступит («Подражание сатирам, сочиненным Кантемиром». 1967) [135] .

Крепс еще больше усиливает фонетический образ слова Кощей.

Есть у Бродского и упоминание сказочной избы на курьих ножках:

135

Бродский, 1992: 8.

Помесь прошлого с будущим, данная в камне, крупным планом. Развитым торсом и конским крупом. Либо – простым грамматическим «был» и «буду» в настоящем продолженном. Дать эту вещь как груду скушных подробностей, в голой избе на курьих ножках. Плюс нас, со стороны, на стульях («Кентавры III». 1988. IV: 46).

Упоминание избы на курьих ножках в цикле «Кентавры» примечательно – в нем говорится о соединении разных сущностей.

Избушка на курьих ножках (дом Бабы-яги) – так же, как и кентавр, как и царевна-лягушка – соединение зооморфного образа с человеческим.

Древнейшим субстратом можно признать устройство хаты животной формы при обряде инициации. В этом обряде посвящаемый как бы спускался в область смерти через эту хижину. Отсюда хижина имеет характер прохода в иное царство. В мифах уже теряется зооморфный характер хижины, но дверь, а в русской сказке столбы, сохраняют свой зооморфный вид (Пропп, 1986: 64).