Шрифт:
– Расскажи.
Он усмехается:
– Много будешь знать – крепко будешь спать.
– Обычно говорят: «Плохо будешь спать», – машинально поправляю я.
– Я знаю, что говорю. Именно крепко. Крепче и быть не может… – Его губы вновь растягиваются в тонкой ледяной улыбке.
– Ладно, забудь. Я ничего не просил.
– Не могу я. – Он отчего-то отводит взгляд. – Ты уж извини. Да и не для тебя это…
Минуту мы молчим.
– Может, тебе деньги нужны? – вдруг спрашивает Кирилл. Он достает из внутреннего кармана пухлое портмоне, вытаскивает небольшую стопку стобаксовых купюр. – Вот, возьми сколько надо. Отдашь, как сможешь.
Перед моими глазами в предательском хороводе проплывают стиральные машины, яркие коробки конструкторов «Лего», какие-то длинные платья, летящие, невесомые, ослепительные побрякушки, золотые на черном бархате, пузатые флакончики французских духов, их тонкий пьянящий аромат на Вериной коже… «Кыш, назойливый мираж!»
– Нет. – Я непроизвольно отдергиваю руку и для надежности прячу ее под стол. – Я никогда не смогу отдать такую сумму.
– Ну и не отдавай. – Тонкие губы брезгливо скривились. – Все это – дерьмо.
– Я не могу. Не обижайся.
– Как хочешь. – Пожав плечами, он убирает деньги обратно.
Некоторое время мы опять сидим молча.
– Все это – дерьмо, – вдруг повторяет он, глядя перед собой каким-то неживым взглядом, стиснув зубы так, что желваки заходили под натянувшейся кожей.
– Что?
– Все.
– А наша дружба?
Мгновение он смотрит на меня, словно усиленно переваривая вопрос, потом, чуть просветлев лицом, кивает.
– Ты прав, старик.
– У тебя проблемы?
– Нет. Все нормально.
Раздается нетерпеливое треньканье. Кирилл достает мобильник, напряженно слушает. Мгновенно меняется в лице, подобравшись, как зверь, готовый к броску, затем отвечает коротко:
– Еду. – И ко мне: – Пошли, подброшу.
– Ты же торопишься…
– До метро.
Неподалеку ожидает нас «ауди», готовая к броску. Я мельком взглядываю на номер… А 969 ИК. Холодный ветер вдруг пронизывает меня насквозь.
– Садись. Чё застыл как статуя? – толкает меня Кирилл.
– Это ты… – говорю я осипшим голосом. – Твоя машина…
– Естественно, моя. Ты что, перебрал?
– Это ты сбил девчонку на шоссе…
– Какую девчонку? – Он садится за руль. В его глазах недовольное недоумение. И мне становится не по себе от этого искреннего непонимания. Он не играет. Он и вправду не помнит. Словно речь о палке или камне, подвернувшемся под колеса.
– Неделю назад. Может, ты давал кому-нибудь машину?
– Что я, идиот? На каком, говоришь, шоссе? – Он недовольно морщится. – Точно, было. Зацепил кого-то. Я тогда выпил малость. Наутро еще подумал, откуда перед помят? Кидаются под колеса, мать их…
– Ты что, не понял? Ты человека чуть не угробил!
– Чё ты орешь! Ну иди, заяви на меня… Слабо?
– Что? – Я поеживаюсь, столько неожиданной кипящей злобы, почти ненависти в его пепельном взгляде. – Ты же не был таким… Что с тобой случилось, Кирилл?
– Что с тобой случилось, черт подери? Ты же был классным бойцом и повидал немало, а теперь трахаешь себе мозги всяким барахлом. Дохлый «чех», сбитая шлюха… Гуманизм… Кто его придумал? Иисус Христос? Он плохо кончил.
– Замолчи! Ты бы видел ту девчонку! Ей же теперь всю жизнь на лекарства работать! А ты даже вспомнить не можешь… Ты рассуждаешь как… убийца!
– Ладно. – Он резко затормозил. – Ты меня достал. Выходи. Убирайся.
– Тебе даже неинтересно, в какой она больнице?
– Нет.
– Сволочь ты, – шепчу я, глядя, как черная «ауди» быстро уносится прочь. Отчего так невыносимо больно в груди? Словно это меня сбил Кирилл на ночном шоссе.
– Кирилл, ты сволочь! – ору я. Поднимаю камень, бросаю вслед.
– Эй, парень. – Что-то упирается мне в бок.
Оборачиваюсь. Передо мной омоновец с автоматом. Другой стоит поодаль.
– Руки!
– Ребят, вы чего? – Я поднимаю руки вверх. – Я же свой.
– Садись. – Он указывает дулом на стоящий рядом джип с синими номерами.
– Да чего вы, обалдели?
Но он берет меня за шиворот и заталкивает на заднее сиденье. Я знаю: не стоит спорить с человеком, когда в руках у него автомат. Даже в мирной демократичной Москве.
28
В участке меня вновь обыскивают с головы до ггят.
– Могу я спросить, в чем, собственно, дело?