Нейзель сидел у открытого окна, с очками в проволочной оправе на носу, с «Непсавой» в руках, его жена и четверо детей сумерничали в глубине комнаты вокруг стола, слушая ежевечернюю читку.

— Опять против коммунистов процесс! — проговорил Нейзель, повернувшись с газетой к бесплатному закатному освещению. — Студенты университета, врач и один профессор на скамье подсудимых…

Теплый майский день клонился к концу, в комнате повеяло первой вечерней прохладой. Окно, у которого сидел Нейзель, жадно впитывало остаточный вечерний свет, комната же тонула в сумерках, лишь изредка прорываемых скрипом стула, покашливаньем или сонным движением руки. Над предместьем, задавленным грохотом трамваев и грузовиков, вставал великолепный, чистый весенний вечер, медленно темнеющее небо за каждую новую пелену земной тени платило новой сверкающей звездой. Нейзель поглядывал иногда из-за газеты в окно: высокая труба завода Лампеля, вздымаясь среди рассеянного света дуговых фонарей, вытягивала улицу в ночь, прямо к вечерней звезде. Буда не видна была, правда, из его окна, но далекий влажный запах леса с горы Хармашхатархедь нет-нет да и налетал стремительной волной, от которой трепетал сумрак комнаты.

— А ну-ка, что тут пишут! — сказал Нейзель. — «Енё Сель, студент университета, за преступные антигосударственные действия осужден на один год и шесть месяцев тюрьмы. Суд признал остальных обвиняемых виновными в антигосударственных преступлениях, за что и приговорил Барнабаша Дёме, студента университета, к восьми месяцам тюрьмы, Андраша Бека, студента, к восьми месяцам, Кароя Олта, служащего частной фирмы, к трем месяцам, Белу Фекете, студента университета, к четырем месяцам…» И так далее и так далее! — прервал чтение Нейзель и, опустив газету на колени, взглянул поверх очков на темнеющее небо, которое становилось все недоступней и непонятнее за решеткою звезд. — Бедные ребята, как же их избили там!

— Бьют их в полиции? — спросил Балинт; он только что вошел и молча сел у стола рядом с крестной.

Нейзель кивнул.

— И женщин тоже?

— И женщин, — подтвердил Нейзель. — Знаю я одну девушку, ее подвесили за косы, так и били.

— Да ведь это же нельзя! — воскликнул Балинт, внезапно побледнев. — Поглядите, пожалуйста, крестный, студентку университета Юлию Надь там не поминают?

Нейзель поднял газету так, чтобы на нее лучше падал свет.

— «Юлия Надь, студентка университета, четыре месяца», — прочитал он. — Ты знаешь ее?

— Она у Рафаэлей снимала чулан, — отозвался Балинт. — И вдруг исчезла…

К счастью, Нейзель не обратил внимания, что фраза осталась неоконченной.

— Да, исчезла, — повторил Балинт, на этот раз со снижающей интонацией на последнем слове. Он и сам не знал, почему решил умолчать о второй своей встрече с девушкой, но чувствовал, что так почему-то лучше. Он давно забыл об этой встрече за важными событиями минувших трех месяцев и, верно, не вспомнил бы, если бы газетное сообщение не всколыхнуло его память.

— Ага, тут и обвинительная речь прокурора! Ну-ну, посмотрим.

— Тарелка картофельного супа осталась, — сказала Балинту Луиза Нейзель, — возьми в духовке.

— Это я вмиг! — весело воскликнул Балинт.

Он жил на шесть пенгё в неделю; поскольку платить за квартиру не приходилось, а на работу и с работы он добирался пешком, в обед же довольствовался порцией шкварок с хлебом и вечером тарелкой горячего супа в какой-нибудь дешевой закусочной, Балинт умудрялся даже откладывать впрок хотя бы по нескольку филлеров, надеясь со временем (быть может, через год) купить башмаки вместо тех дырявых, покореженных опорок, что были у него на ногах, а еще позже (уж вовсе неизвестно когда) — хоть какую-нибудь одежонку, лишь бы целую, вместо нынешней, латаной-перелатанной, расстаться с которой жаждал всеми силами чистоплотного своего существа. У Нейзелей дела шли из рук вон худо, помогать ему они не могли, разве что приберегали к вечеру тарелку супа, оторвав от собственных вечно голодных детей. За исключением Луизы Нейзель, принадлежавшей к той породе женщин, которые не худеют ни при каких обстоятельствах, все семейство отощало до крайности — хоть влезай в одни штаны по двое.

— Хорош был супец, — сказал Балинт, прищелкнув языком: похвалой он платил не за суп, а за ласку.

— Вот дьявольщина, ну и странная обвинительная речь! — воскликнул Нейзель, подставив газету догорающим отблескам заката. — Вон ведь что говорит: «Последнее время за действия, направленные к социальному перевороту, все чаще попадают под суд студенты высших школ, профессора, представители молодой венгерской интеллигенции. Это свидетельствует о том, что часть молодежи потеряла свои идеалы, ее духовное и нравственное равновесие пошатнулось, она склоняется мыслями к революционным крайностям».

— Эге-ге! — проговорил Йожи Кёпе, незамеченным войдя в комнату; он слушал чтение, стоя в дверях, — Так и сказал? — Нейзель внимательно глянул на него поверх очков; правда, он тотчас признал Йожи по голосу, за минувший год Йожи стал в этой квартире частым гостем, но Нейзель любил видеть, с кем говорил.

— Ты это, Йожи?

— Угу, — откликнулся гость, и в темноте почти видно было, как его длинный тонкий нос уныло покивал над унылым «угу». — Вроде бы я самый. Хотя в этакой темноте наверняка и не скажешь.

— Это как же? — засмеялся Янчи, младший сынишка Нейзелей.

— А ну, как другой кто вместо меня в дверь вошел! — сказал ему Йожи. — По нынешним временам надо быть осторожней!

— Вот слушайте дальше, — опять зашуршал газетой Нейзель. — Ведь что говорит: «Новое поколение влекут к себе новые воззрения на мир и общество. Молодежь винит несправедливости, видит беспомощность свою…» — Нейзель запнулся, еще ближе поднес газету к лицу. — Ну и ну, — пробормотал он, — просто глазам своим не веришь… «…молодежь видит неизменным лишь одно — своекорыстие тех, кто находится у власти, и нищету самых широких слоев». — Он отложил газету, сдвинул очки на лоб.