— Ну ладно, хватит! — через некоторое время обрывал его обычно Балинт. Но сбить Пуфи с любимой темы было нелегко. Чуть ли не ежедневно призывал он Балинта прошвырнуться с ним вместе в городской парк, где из прохлаждающейся вокруг качелей аристократической толпы можно выхватить первоклассных «курочек». Его бледное лицо в такие минуты шло пятнами, круги под глазами — памятки о развлечениях одиноких ночей — становились глубже, синее, лоб покрывался капельками пота, словно посоленная редиска. — Зачем тебе в парк, — спрашивал Балинт, — если и так уже есть женщина?

У Пуфи были на это тысячи ответов, и все самые убедительные, однако Балинта они не удовлетворяли. Он никак не мог решить про себя, что ему думать о мужской опытности своего напарника, и в половину из сотни его девиц иной раз готов был поверить, но все же инстинктивно уклонялся от того, чтобы доверить свое воспитание Пуфи. Балинт был еще неопытен и потому не знал даже того, что любовная страсть умножает всю ложь, весь обман и самообман жизни, всю мишуру повседневности на то расстояние, которое отделяет эту страсть от ее цели, немного знал он и о самой страсти, а о цели ее и того меньше, но о действительности вообще он все-таки кое-что уже знал, и это внушало ему подозрения относительно искушенности Пуфи в любовных делах.

— Я-то зачем тебе? — спрашивал он. — Почему ты один не идешь в парк?

— Вдвоем лучше, — объяснял Пуфи. — Женщины тоже всегда по двое ходят.

— Почему? — спросил Балинт.

Толстяк пожимал плечами.

— Чтоб пересмеиваться друг с дружкой.

Балинту это не нравилось. Когда он задумывался о любви, ему хотелось остаться с ней наедине и даже в мыслях ни с кем не пересмеиваться, тем более не гоготать с приятелем, взятым с собой на подмогу.

— Да ты знаешь, какие роскошные бабенки в парк ходят! — не отступал Пуфи.

— Зачем?

— Как зачем? Знакомство завести.

— У меня на это денег нет, — сказал Балинт.

— И не нужно, — втолковывал Пуфи, — они сами за тебя платить будут.

— Не нужны мне роскошные бабенки, — сказал Балинт.

Пуфи умолк.

— Да ты, может, не веришь мне? — подозрительно спросил он немного погодя. Потное жирное лицо было само возмущение; в этот миг Пуфи свято верил, что утром на углу проспекта Ференца действительно «окликнул» «машинисточку» и она назначила ему на вечер свидание; в неверном сумеречном свете памяти к «классной девахе» тотчас пристроилось длинное белое шествие сотни непорочных дев. — Ты мне не веришь? — спросил он угрожающе и тяжело соскочил с подоконника. — Показать фотографию последней моей бабы?

Он поднес к самому носу Балинта грязную, захватанную открытку. Балинт покосился на нее, вспыхнул.

— Ладно тебе, — буркнул он, отворачиваясь от изображавшей голую женщину картинки. — Разве я сказал, что не верю? Я в этом не разбираюсь. — Он еще раз уголком глаза глянул на картинку и опять покраснел. — Печки-то вычистил как следует?

Мастер Тучек время от времени показывался из конторы, обходил длинный, тонувший в сумерках цех, ворчал на подростков и опять возвращался к своему столу. Однако подлинная опасность заключалась не в нем, а в подмастерье Славике, работавшем на одном из токарных станков; господин Славик (год спустя он был убит в родной деревне во время драки в корчме) замучивал учеников до полусмерти и был всегда недоволен, как бы они не выполнили задание. Особенно он точил зубы на Балинта, который на словах, правда, не восставал против издевательств, но его холодно осуждающие, никогда не опускавшиеся робко серые глаза, отважный гладкий лоб, способный устыдить всякую несправедливость, плотно сжатые губы и спокойно подымающаяся и опадающая грудная клетка были живым воплощением протеста против лживых, клеветнических наскоков подмастерья.

Каждое утро, надев рабочий комбинезон, господин Славик вынимал из шкафчика бутылку, отхлебывал палинки, полоскал ею небо, язык, а проглотив, шел к станку и проводил по нему указательным пальцем. Если он обнаруживал пыль, оба ученика целый день сбивались с ног, не в силах угодить ему. Однако бывали у него вовсе мрачные утра, когда он не чурался и более суровых методов контроля в поучение нерадивым ученикам. В тот день, когда Балинт добился от господина Богнара обещания перевести его на токарный станок, Славик выглядел особенно брюзгливым, возможно, от того, что заметил и тут же возненавидел светлую, выплескивавшуюся через край радость подростка. Стоя перед расточным своим станком в дымном закопченном цеху, пропитанном запахом горелого железа, Балинт казался счастливым, словно розовый куст, купающийся в лучах летнего солнца. Славик знаком велел ему подойти.

— Опять стружки полно на станке! — проскрипел подмастерье.

Балинт взглянул на станок: Славик еще не прикоснулся к нему.

— Почему не отвечаешь?

— Где же стружка, господин Славик? — спросил подросток.

Славик оттянул салазки назад, в самом углу поблескивали две-три стружки, отливая бронзой.

— Вы же знаете, господин Славик, — спокойно объяснил Балинт, — углы так не вычистишь, чтобы хоть самая малость не застряла.

— Молчать! — гаркнул Славик. — А это что?

Очевидно, в корыте тоже осталось немного стружки, Балинт даже не поглядел туда. На счастье, его кликнул господин Битнер, и скандал оборвался прежде времени. Однако подмастерью, как видно, не давал покоя обнаруженный непорядок и вконец испортил ему настроение; часов около десяти он опять подозвал Балинта и велел принести двести граммов колбасы из мясной лавки на проспекте Липота. Туда с улицы Тавасмезё было три четверти часа ходьбы.

— Да смотри у меня, не вздумай в другом месте купить, — предупредил он злобно, — не то такую зуботычину схлопочешь, что не забудешь до самой смерти.