Пока же он часами просиживал на кухне, уныло сгорбившись на жесткой табуретке напротив старого Дёрдьпала с его верным леггорном, злобно помаргивающим на коленях, и печально косился на кухонные часы, которые показывали половину девятого вечера, то есть свидетельствовали о полуторачасовом опоздании бесценной Анцики. — Да, вот оно как было, — бубнил рядом Дёрдьпал, — работаешь себе в ванной, а как войдет горничная или сама пышная барынька, ну, тут даже не смотришь, которая, сделаешь свое, и дело с концом. И никогда ведь дурного слова не скажут, еще и потчуют: может, сала с паприкой прикажете, господин слесарь?

Господин Дёрдьпал довольно почесывал старое, заросшее щетиной лицо. Балинт молча смотрел в пол и чувствовал себя несчастнейшим человеком на свете.

И в мастерской вокруг него сгущались тучи.

Примерно через месяц после вечеринки с танцами и фонариками без всяких объяснений уволили Ференца Сабо. На вопрос за что, мастер Тучек пожал плечами.

Сабо пошел к Битнеру. — Почему меня уволили, господин Битнер?

— А пес его знает, — сказал толстый мастер.

Сабо сердито усмехнулся, обычно ласковое лицо на минуту недобро ощерилось. — Уж вы-то знаете, господин Битнер!

— Это не по моему ведомству, — буркнул Битнер. — Спросите господина Богнара.

Сабо пошел к Богнару. Висевшее над столом распятие исчезло со стены, на его месте красовался мужской портрет с клочком волос на лбу, крохотной кисточкой усов под кривым носом.

— Почему меня уволили, господин Богнар? — спросил Сабо.

Совладелец мастерской поднял голову от бумаг. — Запомните же наконец, моя фамилия Брунненфельс, — недовольно произнес он. Неделю назад специальным разрешением министерства внутренних дел он вернул себе свою родовую немецкую фамилию, но люди так привыкли называть его Богнаром, что слово «Богнар» само соскакивало с языка. — Чего вы желаете?

— За что меня уволили, господин Брунненфельс?

— Битнер не сказал вам?

— Если б сказал, я не спрашивал бы, — возразил Сабо, нервно подергивая усики. — Я лишних разговоров не любитель, это вы сами знаете, господин Богнар.

— Брунненфельс, — ворчливо поправил хозяин мастерских. — Весьма сожалею, Сабо, но дела идут скверно, пришлось вас уволить. На всех у меня нет работы.

Сабо знал, что на деле все обстояло наоборот, мастерская едва справлялась с заказами. Его разозлила не ложь, а то, что, зная заранее — Богнар будет лгать, — он все-таки пошел к нему. Вопросы увольнения и найма относились к Богнару лишь формально, на самом деле их решал Битнер, и Богнар, один из владельцев мастерской, даже если имел по случайности особое мнение, не всегда решался подать голос: когда же ему самому было что-то нужно, делал это голосом и руками Битнера. Так и вели они предприятие, прячась друг другу за спину, но из-за долговязой фигуры совладельца с обеих сторон постоянно высовывалось хитро запрятанное круглое брюхо старого мастера, точно так же как в нужных случаях над плечами мастера вдруг взмахивали длинные, нерешительные руки Богнара.

Сабо вернулся к Битнеру. — Господин Богнар говорит, что дела идут плохо, приходится увольнять людей.

Толстый мастер с тюленьими усищами на красном лице пожал плечами. — Ему видней.

Сабо покраснел от ярости. — А вам отлично видно, что все это вранье, от начала до конца.

— Коммерческие дела не по моему ведомству, — сказал Битнер. — Владелец мастерских не я, Сабо.

— А я-то думал, вы!

Битнер пропустил колкость мимо ушей. — Пока не будет социализма, Сабо, — сказал он, — до тех пор рабочие беззащитны перед капиталистами. Ни вам, ни мне этого не изменить, уж вы поверьте старому Битнеру. А пока мы живем в такие времена, что шуметь не приходится, надо нам пригнуться да язык держать за зубами.

— То есть мне, — кивнул Сабо.

Битнер поглаживал огромное брюхо. — Вы, Сабо, человек разумный, толковый, работу найдете быстро.

— Все вранье, от начала до конца, — сказал Сабо.

Он повернулся и вышел. Балинт, еще не знавший о его увольнении, встретился с ним во дворе; обычно улыбчивый, тихий человек, сейчас, весь красный от злости, угрюмо взглянул на Балинта и, не попрощавшись, ушел. О том, что с Сабо что-то не в порядке, то есть что он вышел из милости у Битнера и дело его плохо, все стали догадываться уже несколько недель назад; на это указывали тысячи мелких признаков, а вернее всего то, что Пуфи вдруг ни с того ни с сего стал с ним держаться нагло, на замечания огрызался, а за спиной прохаживался весьма грубо — в духе самого Битнера — насчет того, что у Сабо неладно с пищеварением. Балинт заметил, что Пуфи — который голосом, манерами, речью все больше походил на толстого мастера — с чувствительностью метеорологического прибора улавливает доброе и дурное настроение Битнера, его расположение или нерасположение к тому или иному рабочему; словно вышколенный придворный, он точно знал, с кем можно якшаться, кого разумнее сторониться. Наблюдая за его военными хитростями, можно было разгадать кое-что, о чем Битнер со своей кажущейся болтливостью до поры до времени помалкивал, — Пуфи невольно выдавал то, что старый мастер, предпочитавший «брать на измор», еще только обдумывал про себя, держа язык на замке. Это было чутье зверя, который знает по запаху, что другой болен и осужден на погибель; Пуфи в такое время настороженно отступал в сторону, чтобы не попасть ненароком под подозрение и не подвергнуться опасности заражения.

Через несколько дней после увольнения Сабо два ученика случайно о нем разговорились. — А я давно уж знал, что он вылетит, — сказал Пуфи, поглаживая живот, совсем как старый мастер.

— Откуда? — удивился Балинт.

Пуфи заговорщически вскинул брови. — Знал, и все.

— Ну что, например?

— Еще с той вечеринки знал.

Балинт недоумевал.

— Что дашь, если скажу, как узнал?

Балинту стало муторно. — Чтоб ты лопнул! — пожелал он Пуфи. — Я не любопытный.

— Десяток «симфоний», идет?

Балинт молчал.

— Пять!

— Отстань.

— Скупердяй! — сказал Пуфи. — Ну, две, а?

Балинт встал с ящика, на котором покончил с обычным своим обедом — шкварками, и направился к станку. — Стой! — взмолился Пуфи. — Не веришь, что я знал?

— Не верю, — сказал Балинт, отчасти по убеждению, отчасти же из хитрости.

Пуфи утер вымазанную ветчинной костью физиономию. — Ну, так слушай! Помнишь, как на вечеринке дядя Пациус завел разговоры о коммуне?

Балинт кивнул.