Он думал обо всем этом утром, лежа на своем диване, когда Люся ушла, а он остался один, тягостно переживая чувство разбитости и головную боль.

О Люсе он не знал ничего, кроме имени, но имя было пустым и молчаливым. Ей было за тридцать, стриженые темные волосы, тонкие руки с большими кистями, резковата в движениях, многословна. Он не знал, что ее привело к нему, то ли боль одиночества, то ли просто женская тяга к покровительству мужчины. Он не знал о ней практически ничего и, честно говоря, узнавать не стремился. Его устраивало это незнание. Он боялся проникать в глубь незнакомого человека, боялся привыкнуть к нему и узнать его печали и беды, его тоску по несбывшемуся и беззащитность перед смертью, потому что всего этого было в избытке в нем самом.

Сперва - прикосновение к чужому человеку, когда начинаешь выделять его среди других, запомнив голос, походку, манеру разговаривать, потом проникновение болезненное и тягостное, когда приходится погружаться в чужие глубины, теряя что-то свое, невольно приобретая несвойственное тебе, нежеланное, чужеродное... Он не сходил с дивана, ему казалось, что предметы сработаны из картона или, более того, из бумаги, а тело его было живым, весомым, давящим на все это, бутафорское и лживое. Болела голова, было боязно ступить на хрупкий пол и подойти к полке с анальгином.

– Господи, - сказал он вслух, - мне страшно.

– Ну и дурак, - тихо проворчал старческий голос с потолка.
– Это называется не страхом, а похмельем. Пей воду и терпи. Не ты первый.

– Ты подслушивал?
– с подозрением спросил Климов.

– Еще чего!
– с пренебрежением сказал сосед и даже, кажется, сплюнул. Это совсем неинтересно. Теперь ты счастлив?

– Конечно нет. С чего ты взял?

– Но ведь ты нашел женщину. Тебе этого не хватало?

– Совсем не так!
– возмутился Климов.
– Мне нужна моя жена и мои дети. И больше никто. Эта женщина мне ни к чему. Она чужая.

– Была чужая, может стать своей. Приручи. Хотя, мне сдается, что она тебя скорее приручит. Ты ведь слабенький, маленький, ты ведь у нас ангелочек.

– Не издевайся, - хмуро сказал Климов.
– Если ты Бог, то помоги мне.

– С чего это ты взял, что я Бог? Я твой сосед.

– Ну, тогда помоги как сосед.

– А я некоммуникабельный!
– ехидно заявил сосед.
– Моя хата с краю. И вообще, что мне, больше всех надо?

– Но ведь кому-то я должен верить? На кого-то надеяться?

– На Бога надейся, да сам не плошай. Невелика мудрость.

– Тебе хорошо, - заныл Климов, страдая от головной боли.
– От тебя жена не уходила.

– От меня ушло четыре жены, - гордо ответил сосед.
– А я ушел от семнадцати.

– Ты говоришь совсем, как Терентьев. Пожилой, а пошляк.

– А ты молодой, а слабак. Опять раскис? Болван, все зависит от тебя. А ты лежишь и ждешь чуда. Если тебе нужна эта женщина, сделай так, чтобы ты стал ей нужен.

– Но как я сделаю это? Я ей совсем не нужен. Для нее я умер.

– А ты изменись.

– Я думал об этом. Но как же я изменюсь? Ей нужен сильный, волевой мужчина с широкими плечами и стальным взглядом. А я...

– Опять "я". Отстранись немного от себя, от своего нытья и давай метаморфируй.

– Чего?
– не понял Климов.

– Изменяйся, говорю. Всего-навсего. Это же так просто.

– Может, для тебя просто, - засомневался Климов, - а я не умею.

– Захочешь - изменишься, - твердо сказал сосед и громко высморкался. Было бы желание. Если, конечно, ты считаешь, что все дело во внешности. Это вообще - раз плюнуть.

– Не смогу, - сказал Климов, морщась.

– Еще бы! Ты даже анальгин взять ленишься. Предпочитаешь страдать. Ну-ка, вставай, тебе говорю!

– Не кричи на меня, - сказал Климов, но все же встал.

– Ты ведь раб по своей натуре.

– Опять ты за свое. Я - свободный человек.

– Раньше ты был рабом у жены, а теперь у самого себя.

– У меня есть свобода выбора, - заспорил Климов, запивая таблетку.

– Вот потому ты и не свободен!
– позлорадствовал сосед.
– Свобода выбора уже является несвободой вообще.

– Нелогично.

– Еще как логично! Диалектика, мужичок, диалектика. Сильная штука.

– Ты облака выстирал?
– спросил зло Климов.

– Выстирал. А ты хочешь в гости зайти?

– Хочу!

– А меня нет дома. Я ушел в магазин за хлебом. Вот так-то. Клизма...

– Глупый ты, - сказал Климов.
– А еще Бог...

Пришла Люся. Она заставила его поесть, почти насильно одела и вывела на улицу. Взяв под руку, она болтала о пустяках, рассказывала об очередных похождениях Терентьева, о том, что погода в октябре стоит на удивление сухая и теплая, а на юге сейчас и подавно тепло. И еще о том, что в детстве она любила собирать гербарий из сухих листьев. Климову было неинтересно слушать ее, он молча кивал головой и думал о том, что его жена никогда не болтала понапрасну и вообще чаще молчала, а если и говорила что-нибудь, то взвешивая слова, правильно строя фразы, спокойно и красиво.