Мертвец. Какое-же страдание может чувствовать тот, который даже не замечает его?

Рюиш. Но все-же убеждены, что чувство смерти причиняет сильнейшее страдание.

Мертвец. Как будто смерть — чувство, а не что-нибудь противоположное ему?

Рюиш. Но как те, которые смотрят на душу с точки зрения эпикурейцев, так и те, которые держатся в этом отношении общего мнения, — все, или по крайней мере большинство, согласны со мною, т. е. думают, что смерть по самой природе своей есть живейшее страдание.

Мертвец. Спроси-же с нашей стороны тех и других: если человек не в силах заметить того момента, когда его жизненные процессы прерываются сном, летаргией, обмороком и т. п., как-же он может уследить тот миг, когда эти процессы прерываются уже не на время, а навсегда? Кроме того, каким образом смерть может дать место какому-нибудь живому чувству? Разве она сама живое чувство? Каким образом человек может быть способен к сильному чувству в то время, когда способность чувствовать не только ослабевает и уменьшается, но сводится к нулю? Или вы думаете, что самое замирание чувствительной способности должно давать сильное ощущение? Но ведь вам известно, что даже те, которые умирают от острых и жестоких страданий, при приближении минуты смерти, прежде последнего вздоха, успокаиваются и как-бы отдыхают; причем видно, что жизнь их, приведенная к едва заметной величине, уже неспособна ощущать страдания, так как это последнее кончается раньше ее?

Рюиш. Эпикурейцам, пожалуй, достаточно этих рассуждений, но ими не могут удовлетвориться те, которые судят о существе души иначе, как напр. судил и сужу я, в особенности теперь, когда своими ушами слышал, что мертвецы поют и говорят. Полагая, что смерть заключается в отделении души от тела, я не могу понять, каким образом эти две вещи, соединенные, почти слитые между собою в единую нераздельную личность, могут разделиться без особенных усилий и мучений?

Мертвец. Скажи мне: разве душа пришита к телу какими-нибудь нервами, мускулами или перепонками, которые должны разорваться при ее отделении? Или, может быть, душа — один из членов тела, и потому должна с болью оторваться от него? Разве ты не замечаешь, что она уходит из тела настолько, насколько ей препятствуют там оставаться, на сколько там для нее нет места? Скажи мне еще: разве в то время, когда вы получаете душу при рождении, вы живо чувствуете, как она входит в ваше тело или, как ты говоришь, сливается с ним? А если нет, почему-же она дает чувствовать себя при выходе? Будь уверен, что то и другое совершается одинаково спокойно и легко.

Рюиш. Но что-же такое смерть, если не страдание?

Мертвец. Скорее удовольствие, нежели что-нибудь другое. Смерть, как и сон, наступает не в одну минуту, но постепенно. Конечно, степени эти более или менее продолжительны, смотря по роду и причине смерти. В последнюю минуту смерть не приносит ни страдания, ни удовольствия, как и сон. В другие-же, предшествующие минуты, не может быть причин для страдания, потому что страдание есть чувство живое, а чувства умирающего человека умирают вместе с ним. Но для удовольствия есть причина, потому что оно не всегда бывает живо: большая часть человеческих удовольствий состоит в некотором томлении, так что они большею частью наступают в то время, когда самые чувства гаснут; кроме того, часто самое томление составляет удовольствие, особенно когда оно избавляет вас от страдания, потому что, как ты сам знаешь, прекращение какого-нибудь страдания есть уже само по себе удовольствие. Отсюда, — томление смерти должно быть приятно уже потому, что оно освобождает человека от страдания. Что до меня, то хотя я в час смерти и не обращал особенного внимания на свои ощущения, потому что доктора запретили мне утомлять мозг, однако я помню, что ощущения эти немного разнились от того удовольствия, которое человек обыкновенно чувствует, засыпая.

Другие мертвецы. И мы также помним это.

Рюиш. Пусть будет по-вашему, хотя все те, с которыми я рассуждал по этому поводу, утверждали совершенно противоположное: ведь они говорили не по опыту. Теперь скажите мне: чувствуя это странное удовольствие, сознавали-ли вы, что умираете и что это удовольствие есть не более, как любезность со стороны смерти, или воображали что-нибудь другое?

Мертвец. Пока я не умер, я был убежден, что избавлюсь от этой опасности, и до последней минуты думал и надеялся прожить еще час-другой.

Другие мертвецы. То-же самое было и с нами.

Рюиш. Так и Цицерон говорит, — что нет такого старика, который-бы не обещал прожить еще по крайней мере год, но как-же вы заметили, наконец, что душа ваша вышла из тела? Скажите: почему вы знаете, что действительно умерли? Не отвечают. Дети, вы не слышите меня? Должно быть, прошло уже четверть часа, и они снова умерли. Пощупаем их немножко. Совершенно умерли! В другой раз я уже не стану бояться... А теперь воротимся в постель.

Колумб. Чудная ночь, друг!

Гутьеррец. Действительно чудная; но она была-бы еще лучше, если-бы мы любовались ею с земли.

Колумб. Ага, и ты уже устал плавать!

Гутьеррец. Говоря вообще, я не устал; но наше настоящее плавание уж черезчур продолжительно и начинает мне немного надоедать. Однако, не думай, что я жалуюсь на тебя, как другие: будь уверен, что какое-бы ты ни принял решение касательно нашего путешествия, я буду следовать ему, как и прежде, от всего моего сердца. При всем том, я-бы очень желал, чтобы ты мне ответил точно и вполне искренно, уверен-ли ты попрежнему, что найдешь землю в этой части света, или-же время и опыт поколебали в тебе эту уверенность?

Колумб. Говоря откровенно и как другу, который умеет хранить тайны, признаюсь тебе, что немного поколебался, тем более, что с течением времени многие признаки, подававшие мне большие надежды, оказались пустыми, как напр. птицы, которые пролетали над нами с запада и которых я считал предвестниками недалекой земли. Кроме того, я ежедневно замечал, что предположения, которые я делал до путешествия, не оправдывались относительно многого; если-же эти предположения, которые казались мне почти достоверными, могли меня обмануть, то и самое главное из них, — что мы найдем землю по ту сторону океана, — также может не оправдаться. Правда, оно имеет такие основания, что если окажется ложным, то в таком случае нельзя уже доверять никаким человеческим суждениям, за исключением тех, которые основаны на очевидности. Но, с другой стороны, я знал, как часто теория расходится с практикой, и говорил самому себе: как можешь ты знать, что все части света походят друг на друга, и на том основании, что эмисфера востока занята землей и водой, утверждать, что и западное полушарие состоит из того-же? Разве оно не может быть единым безбрежным морем? Почем ты знаешь, что, вместо воды и земли, оно не занято каким-нибудь другим элементом? А если и так, — разве оно не может быть необитаемым и неспособным к обитанию? Но допустим и это, — почем ты знаешь, что его обитатели — разумные твари, что они именно люди, а не какие-нибудь другого рода разумные животные? Если-же они люди, разве они не могут в высшей степени отличаться от тех, которых ты знаешь? Может быть, они больше нас, живее, умнее, цивилизованнее, богаче наукою и искусством? Так я думал и думаю про себя. И действительно, природа так могущественна и явления ее так многочисленны и разнообразны, что не только нельзя делать заключений об ее деятельности в местах отдаленнейших и неизвестных нашему миру, но нельзя и отрицать того мнения, что вещи неизвестного нам мира более или менее чудны и странны на наш взгляд. Вот мы собственными глазами видим, что в этих морях магнитная стрелка значительно уклоняется от своего обычного направления, — вещь удивительная, неслыханная для мореплавателей и необъяснимая для меня. Я не хочу этим сказать, что можно верить басням древних о чудесах неизвестного мира и этого океана, как напр. басне о странах, описанных Анноном, где будто-бы по ночам происходят огненные ураганы, которые извергаются в море; конечно, все это бредни: мы сами видели, как была пуста боязнь наших людей, которые ожидали от путешествия всевозможных страхов и ужасов и думали, что уже достигли пределов доступного моря, видя, что густая сеть водорослей делает его похожим на зеленый луг и мешает кораблю двигаться. Отвечая на твой вопрос, я хочу только сказать, что хотя мое предположение основано на вероятнейших данных и подтверждено многими географами, астрономами и отличными мореходцами, с которыми, как тебе известно, я советовался в Испании, Италии и Португалии, но и оно может оказаться ложным, потому что, повторяю, многие гениальные заключения не выдерживали опыта, и это происходить почти всегда, когда они относятся к вещам мало известным.