Да, подумал он, глядя на Рут, погрузившуюся в задумчивость; нужно было обладать особым даром, чтобы писать о личном, в то же время обращаясь к всеобщему опыту. Он знал, что его собственные родители, давно лежащие в земле далеко отсюда, до сих пор сообщают многим людям, кто он такой и что у него за душой.

Он думал, что и у большинства людей это так.

– Я заметила напряженность между этой Робинсон и святым идиотом, – сказала Рут. – О чем они говорили?

– Обменивались оскорблениями.

– Черт. Как же я пропустила. И у них хорошо получалось?

– Она сравнила его с Юэном Камероном.

На лице Рут появилось строгое выражение.

– И как к этому отнесся доктор Жильбер?

– Оставил это без внимания. Сказал, что это вполне предсказуемое обвинение. Любой, кто пытается уесть выпускника медицинского факультета Макгилла, швыряет ему в лицо Камерона. Вы о чем-то вспомнили?

– Нет, ничего такого. Я знала одну местную женщину, на несколько лет старше меня, которая явно у него училась. Ерунда, просто слухи. – Она задумалась на мгновение. – Он, конечно, был чудовищем.

– Да.

Арман сунул руку в карман, извлек оттуда что-то вроде значка активиста предвыборной кампании и положил на питейный столик Рут.

– Что это? – спросила она, глядя на «значок».

– Это продавалось на лекции, которую читала профессор Робинсон. С целью сбора средств на ее кампанию.

До выстрелов и превращения спортивного зала чуть ли не в ад кромешный Гамаш хотел купить эту пуговицу и показать Рут. Но он не мог заставить себя дать хоть самые малые деньги на дело Робинсон.

Он нашел этот «значок» на полу, где тот лежал вместе с другими предметами, оброненными во время давки. Пуговица прошла криминалистическую экспертизу на отпечатки и ДНК. После чего он ее прикарманил.

Он смотрел, как Рут берет пуговицу, рассматривает ее. Потом переводит взгляд на него.

– Мое, – произнесла она.

Он понимал, что она имеет в виду. Не пуговицу, а слова на ней.

«Не будет ли тогда, как прежде, слишком поздно?»

Уютную маленькую гостиную на мгновение заполонили голоса сторонников Робинсон, гневно скандирующих: «Слишком поздно! Слишком поздно!»

Это была неполная строка из стихотворения, в котором по иронии судьбы говорилось о прощении.

– Не понимаю… – Рут взяла пуговицу. – Почему здесь мои слова?

– Профессор Робинсон не спрашивала у вас разрешения воспользоваться ими?

– Нет, конечно не спрашивала. И я бы никогда… – Она умолкла на полуслове.

– Что?

Поэтесса некоторое время смотрела на огонь, прижав к лицу тонкую руку с выступающими синими венами, потом встала и минуту спустя вернулась с ноутбуком, открыла его у себя на коленях.

– О черт!

– Что?

Он подошел к ней, наклонился. Электронное письмо пришло от Д. Шнайдер месяц назад. Она запрашивала разрешение использовать одну эту строку в кампании по сбору денег на университетское исследование по улучшению системы здравоохранения. На бланке стояла кнопка «Ответить отправителю».

– И вы ответили?

– Вероятно.

Рут перешла в папку «Отправленные». И да – быстро отыскала там свой ответ: «Хер вам. Со всей искренностью, Рут Зардо».

– Ответ довольно ясный. – Арман выпрямился. – Но они вашу строку все равно взяли.

Возможно, это объясняло, подумал он, почему и профессор, и мадам Шнайдер весь вечер избегали Рут, несмотря на более позднее заявление Робинсон. Наверное, они почувствовали себя довольно неловко, когда увидели ее там.

– Профессор Робинсон утверждает, что они приехали из Британской Колумбии, чтобы повидаться с вами. Что они специально для этого и отправились на вечеринку.

– Вранье.

– Вы уверены?

– Ты думаешь, я не знаю, что такое вранье?

– Я думаю, вы получаете немало обращений с просьбами и, возможно, в минуту…

– Безумия?..

– …вы согласились.

– Встретиться с теми, кому я уже отказала? Зачем я стала бы это делать?

– Вы могли и не вспомнить, кто они.

Рут откинулась на спинку стула и сердито посмотрела на него:

– Когда это я в последний раз соглашалась встречаться с кем-то? В особенности для того, чтобы поговорить о моей поэзии.

Аргумент был веским.

Рут ненавидела разговоры о своей поэзии, потому что она – поэзия – говорила сама о себе. И еще поэтесса втайне боялась, что не сможет как следует объяснить, что она написала и зачем, и выставит себя косноязычной и нуждающейся в лечении.