— И что теперь? — спросил Тингол, подходя сзади, прозрачным отражением возникая на стекле. — Будешь помалкивать или поделишься?

— Чем.

— Ну я не знаю, тебе виднее…

Стукнуло рядом и ударило в нос спиртом и лекарствами — Даэрон тоже подошел и все-таки пристроил на край погребца стопку с чем-то темно-бурым, густым, почти черным, больше похожим на горькую микстуру, чем на настойку.

— Например, расскажи, о чем вообще думал…

— …серьезно?!..

— Нет, я понимаю глубину порыва и даже разделяю его, но…

— …что, кто-то заметил тень мыслительного процесса? Угадывались крохи сознательности?..

— Прекратите.

— Ну нет уж! эту чашу надо испить до дна, — Саэрос помотал головой и тут же схватился за шею, скривился. — Каждая глупость заслуживает порицания и осмеяния. Лично я готов с таковыми на свой счет смириться!..

— Сейчас как дам тебе по лбу, — посулил Тингол, и Саэрос немедленно, взахлеб, будто только случая такого ждал, расхохотался, но сразу поперхнулся и замолчал. Откашлявшись, все-таки закончил:

— А давай лучше я тебе дам, для симметрии?

— Прекратите, — повторил Даэрон.

Они четверо отражались в оконном стекле: и бледный до синевы Даэрон, печальный и, как всегда, понимающий; и схватившийся за свой лоб недовольный, изобразивший обиду Тингол; и вжавший голову в плечи, нахохлившийся Саэрос — раздраженно-обеспокоенный, дерганый и глядящий так, как он один умудрялся совместить — со злым откровенным упреком и с неявным хорошо скрытым сочувствием; и Маблунг, тот просто тихо подошел и тихо остановился, спрятался за спинами остальных. Своего лица Белег в стекле не видел.

— Только не начни вслух говорить глупости, — помолчав, попросил Даэрон.

— Какие.

— Думаешь, не видно?

Белег не ответил, зато Тингол подхватил охотно:

— Видно-видно! Ну и что теперь? Давайте я первый ударюсь в сетования, как я всех подвел, и тогда нам точно полегчает.

— Давай, — сразу согласился Саэрос. — Ударяйся. Размахнись посильнее.

— Ответное предложение!..

— Белег, — опять перебил их Даэрон, — это неумно.

— Мне все равно.

— Уже это неправда, но не буду спорить по мелочи. Вообще не буду с тобой спорить, просто скажу, что мы все достаточно пожили, чтобы уметь разделять, когда следует отвечать за себя лично, не прибавляя чужих ошибок…

— Хо-арош-шо… — раздался невнятный незнакомый голос — Маблунга; он говорил, запинаясь и растягивая слова, будто не слышал себя и будто что-то вязкое пережевывал, — п-подме-е…ечено. Отве…е…етственный… наш.

Даэрон замолчал.

В парке, откуда просачивался и призывно гладил лицо свежий воздух, прошел через лужайку Турин. Он шел уже не первый раз, меряя шагами один и тот же маршрут — почти готовую тропинку, от края лужайки к краю. Белег наблюдал за ним.

— Все это пустой треп и лирика. Вопрос по существу один: куда. Туда? сюда? — Саэрос встрял, но сразу отвлекся, дернул за рукав Тингола. — Да прекрати ты — насквозь проковыряешь! Я же предложил: зажми нос и выдохни резко, вдруг выправится?..

Тингол, свирепея, повернулся и все-таки замахнулся на него, но зато и вмятину свою на лбу трогать перестал, а Саэрос успел увернуться, и только голова у него на плечах от рывка стала съезжать набок, и ее пришлось ловить обеими руками.

Белег закрыл уши.

— …ты подумай… Если вперед, — и все равно даже так доносился до него мягкий, но настойчивый, проникающий голос Даэрона, — вперед страшно, но и просто тоже — в новое, в неведомое. Если здесь — никак, нельзя, не выходит… Если так, то вперед.

— Впе…е…еред… — глухо подтвердил Маблунг.

— Ну или тут, гляди, — продолжил Тингол. — Когда есть чего ради, то можно — нужно! — остаться. Есть же, а?

Турин пошел через лужайку в очередной раз — шорк-шорк-шорк — без разбора через клевер и попадающиеся по пути фиалки.

— Незачем.

— Три раза «ха-ха», — не поверил Саэрос.

— Незачем, — повторил Белег. — Что-то пора отпустить.

— И еще три раза сверху. Нет, если хочется, валяй — мне-то можно врать прямо в лицо…

Идя мимо клумбы, Турин почти задел женщину, но ни сам ее не заметил, ни она не шевельнулась. Она сидела почти на земле — на бордюром выстроившихся вокруг клумбы галечных окатышах, скрестив ноги и держа в одной руке чистую почтовую карточку, а в другой нервно катала короткий обкусанный карандаш. Ничего не писала.

— Не хочу.

— Врать мне?

— Ничего. Я ничего больше не хочу. В этом нет смысла.

— …как будто раньше мы смыслы гребли лопатой…

— Может, и не было никогда. Или я утратил его. Или просто устал. Выдохся.