Саэрос закатил глаза, но дальше промолчал.

Они стояли позади него полукругом, почти вплотную, но не касались и больше ничего не говорили: бледный Даэрон, Тингол со своей даже смешной немного вмятиной, скособоченный Саэрос и Маблунг, темнеющий провалом половины лица. Может, они исчерпали свои доводы и теперь просто ждали чего-то, может, нет — наверное, так, наверное, ничего и не ждали и вообще пропали потом, истаяли, оставив Белега одного перед приоткрытым окном, перед темнеющей на погребце стопкой.

Он посмотрел на нее и снова наружу.

Неправда, что выбирать надо было из двух: можно было не хотеть, не выбирать вовсе. Можно было отпустить и оставить как есть, не заглядывая ни вперед, в неизвестное, не таящее ничего, что было не ведомо раньше, не единожды видено — в разных обличьях, в разных образах; ни назад, где оставалось прожитое, оставались застарелые и новые ошибки, застарелые и свежие раны, утраты, разочарования, вина, бестолковые поиски, не нужные никому разговоры и вообще слишком много всего того, что было лишним, оказалось бесполезным и что лучше было просто бросить и никогда ни к чему не возвращаться.

За спиной собиралась темнота.

Она быстро наползала, густела, затягивала холодный опустевший кабинет, захватывала парк, и вот уже не было там ничего: ни самого леса-парка, ни вышагивающего Турина, ни размышляющей над ненаписанным письмом женщины; не было остановившейся посреди лужайки, будто ищущей, высматривающей что-то Лютиэн и Берена рядом с ней; не было Эльмо, спрятавшегося в полах его одеяния Трандуила и застывшего Орофера с красными глазами; не было непроницаемого Ордиля и заливисто смеющейся, из руки в руку кидающей яблоко Бриан; не было Тиглдана, Марондира с перевязанной головой, взбудораженной Руиндис, сердитого и раздосадованного доктора Курмина… Все они исчезли — пропали.

А потом пропало и окно.

Пропало все.

Осталась только пустота, только тьма, в которой он утонул, опустился на самое ее дно, и там, в этой тьме, у него ужасно — чудовищно, просто кошмарно — болела голова.

***Осенью

Менегрот осенью другой. Он как будто застывает немного, оборачивается то ли вычурной открыткой, то ли причудливой игрушкой, то ли каплей древней смолы, где давным-давно завязло что-то, побарахталось и в муках умерло, превратившись в красоту. Тогда все вокруг пялятся, показывают пальцем, цокают языками и радостно сообщают: глядите, мол, у-ух!

Зимой, весной и летом — нет. Зимой, весной и летом оно прячется за обычной суетой, за сутолокой, за городской жизнью. Жизнь как жизнь, любой большой город такой: пашет, болтается без дела, ест, пьет, гадит, спешит куда-то или только собирается. А вот осенью что-то такое проглядывает: проглядывает ненадолго, на неделю, может, или чуть больше, когда город оказывается только-только сбрызнут свеженьким сусальным золотом и багрянцем, когда целые кварталы душат забродившими яблоками, медом, рябиной, липкой карамелью и следующей за ними тенью зубной боли; когда все снуют с праздничными свертками и коробками, с мотками цветных лент, охапками бантов и венков; когда гремят орехи, шуршат россыпи шоколадных монет в золотой и серебряной фольге; когда из самой замухрыжной лавки доносится музыка и чей-то воодушевленный посвист, все идиотски лыбятся вокруг, все радуются, чуть не пританцовывают на месте… — вот тогда и кажется, что целый город вместе со всеми жителями преобразился, показал истинное свое лицо, превратился во что-то ненастоящее, выдуманное, чего и быть никогда не может. В расписную коробку с игрушечными эльфами.

Он решил, что этой осенью обязательно сойдет с ума.

Иначе не вышло бы. Даже без позабытой праздничной круговерти, без музыки и карамельных яблок все равно случилось позолоченное чудо, а в нем даже настриженные кварталы доходных домов казались пряничными — абсурдно, приторно, до тошноты; и окруженный всем этим — окруженный, стиснутый, задушенный, чужой, лишний и одинокий — он вспомнил, каково это — всей душой, до дрожи, до самых нутряных печенок ненавидеть Менегрот…

…Думать, думать, думать.

Как можно думать не то что на бегу, а если даже не понимаешь, о чем думать-то, а уже надо что-то изобрести, что-то сообразить и что-то сделать такое единственно верное? Не выходит. Нельзя. Может, кто-то и способен, умеет так, но…

Единственное, что придумал (не считая, как под свое «гдеблядь?!» сбил с ног и затоптал прямо на пороге подвернувшегося гвардейского ротозея), пронесся по коридорам, по лестницам, по переходу в сторону площади (почему вообще побежал к площади? наверное, потому, что, когда ставил там «Глаурунга», бездумно заприметил припаркованную мотоколяску)… В общем, ничего не придумал, а просто пронесся через полдворца, собрал за плечами половину его охраны, включая олухов, которые попались по пути под руку и получили в ухо, пронесся и вывалился на ступеньки, выставил оттуда палец и как зарезанный заорал:

— В эту суку вселился Моргот! Держите!

Чудо: хватило остатков соображения не пальнуть прямо там. Пальнул бы — скрутили бы самого, а то и получше… Нет — не пальнул. Орал только, и — о, снова чудо! — повезло. У суки (у той, у главной) сыграло: обернулся и вместо того, чтобы спокойненько покрутить у виска пальцем, удивиться или самому крикнуть что-то типа… типа «Сам такой!» — вместо этого толкнул королеву в коляску и вдавил на газ.

Вдавить на газ проще всего. Это вообще многое решает. Почти все. Когда несешься вперед на полной скорости, смотреть по сторонам некогда, а вариантов остается два — или сам сметаешь, что на пути вылезло, или рано-поздно находишь препятствие потверже и превращаешься в лепешку. Шмяк!