Маурмэ нахмурился, почесал пальцем бровь.

— Да… Наверное. Ей стало дурно… Ей стало дурно, и я взял ее на руки, принес и…

— И теперь должен побыть рядом. Пока ей не станет лучше. Так?

— Вроде…

— Тогда что это?

— Что?.. — не понял Маурмэ.

— Что это такое? — переспросил Белег. — Почему она лежит — прямо на полу?

Маурмэ в замешательстве обернулся. Смотрел несколько секунд, то ли туго соображая, то ли пытаясь вспомнить что-то. А потом возгласом сопроводил всплеск рук, и Турин даже дернулся, проследив движение револьвера, но ничего не произошло: Маурмэ сорвался с места, чуть не промазав, сунул «Карсид» за пояс и сразу опустился на колени, склонился над Галадриэль.

— Создатель, а что?! что такое случилось?!.. Где она так разбила голову? Сейчас-сейчас…

— А…

— Иди.

— Белег…

— Иди, — повторил Белег. — Где твой пистолет?

— Пистолет?

— Я отдал тебе пистолет. Он забрал его?

Турин моргнул. В заторможенном замешательстве сунул руку в глубокий карман галифе и с изумлением вытащил маленький черный пистолет.

— Вот ведь… Я осёл. Белег… Я … ведь просто забыл про него… На…

Белег не стал ничего говорить, взглянул на «Карсид» под рукой у захлопотавшего Маурмэ и покачал головой.

— Оставь. Иди за ними.

— Нет! — Турин замотал головой. — С тобой! Не королеву же!..

— Не спорь. Тебя будет слышно через весь парк. Иди. Нагонишь их и поднимешь тревогу.

— А ты… Куда… куда ты вообще?!

Белег не стал слушать дальше, повернулся и пошел к распахнутому окну. Черный пиджак и порванный галстук упали ему под ноги, рубашку он вместе с жилетом вывернул прямо через голову, и она затрещала манжетами. На террасе скинул туфли.

— Да куда…

— Куда. Куда. Если правильно понял, куда к птицам наведывался не только барсук, но и маленькая хитрая лиса… Турин! — Белег обернулся уже за порогом. — Давай же. Мне ты не поможешь, помоги королеве. Подними тревогу. Их нельзя отпускать. Нельзя! Думай! Не знаю, каким путем, но они выйдут из дворца, а ты догонишь. Тогда решай мгновенно. Но, прошу тебя, успей думать.

Турин неуступчиво сделал еще несколько шагов, пытался что-то сказать вдогонку, поспорить, но он не слушал — махнул напоследок и ступил в темноту. И темнота поглотила. Сомкнулась вокруг, спрятала и не выдала ни шага по траве, ни сменившего шаг бега, ни того слабого беззвучного колыхания, с которым расступились парковые заросли, пропустив ворвавшуюся в них фигуру.

В первый раз Белег увидел Сильмарилл лежащим на ладони Маблунга в окружении кровяных сгустков и ошметков плоти, но грани его, его поверхность, его ровный ласковый свет не были запятнаны, и сияние разлилось мягким потоком, завораживая и успокаивая. Маблунг протянул камень Тинголу, и тот потрясенно замер.

Может, в этом и было дело. Не в том, что разъяренный Тингол сболтнул однажды большую глупость, а потом из чистого упрямства в эту глупость вцепился и сам поверил — подобное было не ново и не удивительно. Но вот позднее, когда все постепенно улеглось, когда Лютиэн с Береном вернулись и жизнь в королевстве тоже вернулась к прежнему как будто бы руслу, Тингол все чаще стал уделять время созерцанию своего нового сокровища, все больше говорил о нем, все заметнее замирал и вдруг задумывался, и можно было ручаться, что думает он ровно о том же. Плотные шторы в его кабинете теперь регулярно оказывались задернуты без единой щели, а террасная дверь открывалась на стук с запозданием более длительным, чем требовалось, чтобы просто дойти к ней от стола.

Конечно, добавляли своего и все те многочисленные споры и просто разговоры, которых за годы было выслушано немало — и здесь, в Дориате, и в землях голодрим, и на побережье, в южных лесах, в горах… В каких-то он участвовал сам, в каких-то был просто наблюдателем — споры, доказательства, доводы и контрдоводы о том, что есть такое три эти камня размером с крупный лесной орех, чем они не являются, кому они принадлежат и кому принадлежать не могут. Но в конце концов сводилось все к тому, что не так важна была мнимая или истинная ценность предмета спора — ключ ли Сильмариллы к будущему спасению мира, просто ли великая работа великого мастера или вовсе — всего лишь приметная безделушка, — главным было то, во что из этого действительно верил каждый из спорщиков.

Белег сторонился.

Он без охоты смотрел на камень в шкатулке, если Тинголу случалось показывать; он отговорился и не стал брать в руки, когда Тингол настойчиво вручал; он отмалчивался, не вступая во все прибывающий хор восхищенных голосов — Дориат быстро принял и быстро полюбил свою реликвию.

Наверное, третье, что подпитывало это отношение, была неуверенность. Может, даже в какой-то степени страх — страх перед слишком сильной красотой, страх ослепления ею, страх притронуться, принять и тоже увязнуть в них, в этих смыслах, этих спорах, этих непознаваемых материях — величия, падения, абсолютного блага и абсолютного зла. Наверное, все это было слишком — слишком далеко, слишком сложно и слишком отвлеченно для него, для обычного лесного эльфа, которого всегда вели вещи куда более понятные и объяснимые. Простые.

И то, что после всего услышанного, после заново открытого и требующего большого осознания, все-таки не нужно было задаваться вопросами высших материй, решать что-то глобальное и сомневаться — все это было очень кстати.

Задача оказалась на удивление проста и понятна: ночь, тьма и таящиеся во тьме твари. И он — охотник.

01 час 43 минуты

Они упали на землю все трое и раскатились в разные стороны: Трандуил в кусты, куда его отправил крепкий пинок и откуда под стегнувшее криком «Пошёл! пошёл!» он вылетел и зайцем понесся с такой скоростью, словно на плечах у него висели все темные твари Предначальной эпохи; Игливина швырнуло головой в дерево, и он на мгновение пропал у Белега из поля зрения — ровно на то мгновение, что сам Белег кувыркался по земле и делал лишний оборот на случай — на ту исчезающе малую, но всегда необходимую вероятность, в которой соперник оказывается столь быстр и стремителен, что не уступит ему самому.