— Извини. Я не должен был приводить тебя сюда.

— Ты не приводил меня сюда. Я сама пришла.

— В ближайшее время подыщу для наших встреч что-нибудь другое. А вскоре вообще все изменится. Зачем прятаться в тени, если мы поженимся?

Он почувствовал, как напряжение отпустило ее тело.

— Как ты собираешься этого добиться? — спросила она не глядя на него.

— Найду способ.

Быстро, чтобы он не заметил, она вытерла глаза пальцем. Потом потрогала ближайшую погребальную нишу, как талисман.

Склеп вмещал в себя не одно поколение большой римской семьи, и она часто дразнила его этим. Внутренние стены склепа были заставлены урнами. Каждая сидела в зубчатой нише тошнотворно-зеленого порфира и была украшена погребальными портретами. Мемориальные доски называли точную продолжительность жизни покойного — в годах, месяцах и днях.

Ниша, которой коснулась Тацита, была местом упокоения женщины, некой Прокулы Секунды. Судя по портрету, она была неустрашимо-безликой матроной, с диадемой волос, перевитых, как канаты, и, судя по ее выражению, слишком сильно. Ее урна была роскошной и помпезной, почти полностью покрытой фамильными эмблемами. Ясно, что ее муж — чей пепел соединился с ее несколькими годами позже, — был человеком небедным.

Тацита пробормотала:

— Думаю, что ты выберешь место вроде этого. У тебя не хватило вкуса выбрать приличный склеп.

Он улыбнулся.

— Я такой. Крестьянские корни проявляются при любой возможности. — Он на мгновение задумался. — Если хочешь знать, я выбрал этот склеп, потому что он напоминает мне о тебе.

— Не смешно. Попробуй снова.

«Образцовая женщина, — прочел он вслух надпись на мемориальной доске, — которую боги наделили всеми добродетелями. Послушная, уравновешенная, бережливая и покладистая…»

Он почувствовал, как она подавила смешок.

«Никогда не было случая, чтобы она игнорировала желания своего мужа, или теряла терпение, или ругала его…»

— Все, достаточно!

Она повернулась к нему лицом, и его сердце подпрыгнуло: она смеялась.

— Так я прощен? — спросил он.

— Насчет этого не знаю. Давай не будем торопить события.

Он наклонил голову в знак согласия.

Они слились в поцелуе. Когда же они остановились, чтобы перевести дыхание, она дотронулась до метки — укуса на его плече.

— Больно?

— Да.

Медленно она сунула ноготь в запекшуюся кровь, чтобы разбередить рану.

— Теперь еще больней, — сказал он.

— Хорошо. Тебе это полезно.

Двумя пальцами она мягко разделила края раны и опустила голову на его плечо.

— Расслабься, — прошептала она. — Ты напряжен, как жеребец.

Она нежно подула в рану, соединила ее края и запечатала ее языком. Это было похоже на атаку маленьких, странных, острозубых ночных созданий.

— Вот, — шепнула она, — теперь часть моего духа будет в тебе навсегда.

Она прикрыла рану рукой.

— Останется красивый шрам! Растущий месяц, прямо — как мой амулет. Теперь, куда бы ты ни шел, я буду с тобой.

— Я это сделаю и без шрама.

— Прекрасные слова, поэт. Но этот шрам останется.

Нахмурившись, он изучал ее лицо.

— Что случилось? Это ведь не только из-за моего отъезда в Галлию?

Она встретились с ним глазами и внезапно сделалась совсем юной.

— Кассий, я боюсь.

— Чего?

— Не знаю. Именно поэтому я и боюсь.

— Тацита, будь умницей. Скажи мне.

Она повернулась к урне Прокулы.

— «Оппий, муж мой, — читала она дрожа, — не горюй, что я ушла раньше тебя. Я буду ждать тебя на вечном ложе…»

— Вот как? Не понимаю.

На плиту перед урной кто-то положил плитку с обычным приношением — зерно, соль и корка хлеба, намоченная в вине. Кассий наблюдал, как Тацита встала на колени и отломила кусок хлеба. Понюхав его, она сморщила нос — вино прокисло.

Все еще стоя на коленях, она взглянула на него.

— Ты на самом деле веришь, что они дадут нам вместе состариться? Как этим двоим — Прокуле и Оппию?

Он не ответил.

— Ты веришь, что, когда подойдет время, наши сыновья и дочери поместят твой и мой пепел в одну урну?

— Тацита…

— И совершат необходимые обряды, чтобы наши души остались вместе навечно?

— Да, — сказал он, — я в это верю.

— Тогда ты действительно крестьянин! — разразилась она смехом. — Говоришь, что не веришь в чудеса, а сам веришь! Глубоко внутри, в душе, ты веришь!