Слова эти ясно говорят о той сердечности, с которой он к ней относился. Вообще в семье Сатиных к обслуживающему персоналу относились с большой человечностью. Об этом свидетельствует следующее письмо Наташи от 22 сентября 1898 года:

«…Дорогая Леля! Прежде всего должна сказать тебе, что у нас большое горе: скончалась наша дорогая Феона. Мы хотя и знали, что она очень плоха, но все же не ожидали, что она так скоро умрет, а главное, при таких ужасных условиях. 31 августа папа, Володя, Феона и Анюта отправились в Москву, так как Володе нужно было спешить в гимназию. Феона последнее время была все больна, как всегда, но ничего особенного с ней в день отъезда не было. Представь себе, что она скончалась в вагоне от разрыва сердца, как раз после третьего звонка. Папа на руках вынес ее, умирающую, и сдал кучерам, но сам с Володей не успел соскочить, так как поезд уже тронулся. Володя со следующим поездом вернулся обратно из Сампура [169] . Мы узнали об этом только поздно вечером. На другое утро, чуть свет, мы отправились на Ржаксу, чтобы увезти ее тело в Ивановку, но тут-то и начались наши мучения. Так как Феона умерла на станции, нужно было пройти через всякие формальности. Потребовалось свидетельство доктора о том, что она умерла естественной смертью, потом нужно было получить разрешение из Тамбова и т. д. Мы пробыли на станции целый день. Ты не можешь себе представить, Леля, что это был за ужас; народ нахальный, любопытный, жара. В довершение всех ужасов приехали священник и дьякон, чтобы служить панихиду, оба до того пьяны, что чуть не падали в гроб, прямо кощунство. О таких вещах в письме не много расскажешь, это нужно видеть, чтобы понять весь ужас.

Похоронили мы нашу дорогую Феошу близ Саши в нашем саду в Вязовке. Вот у нас, Лелечка, опять смерти и панихиды…»

Второй няней, с которой Сергея Васильевича связывали юношеские годы, была няня Сергея Ивановича Танеева – Пелагея Васильевна Чижова. О ней Сергей Васильевич не раз нам рассказывал. Известно, что, учась в консерватории, Рахманинов был большим лентяем. В классе фуги, который вел Танеев, из четырех учеников, в числе которых были Рахманинов и Скрябин, никто ничего не делал, несмотря на увещевания Сергея Ивановича и строгие выговоры Сафонова. Тогда Сергей Иванович со свойственной ему добротой и доверчивостью, придумал способ, с помощью которого надеялся исправить своих учеников. На квартиру Рахманинова, который в то время жил у Сатиных, стала приходить нянина внучка с листом нотной бумаги, написанной на нем темой фуги и строгим наказом не уходить до тех пор, пока фуга не будет написана. По словам Сергея Васильевича, попался он на эту удочку не больше двух раз, после чего няниной внучке по его просьбе говорили, что его нет дома.

Прошла юность, настал зрелый возраст, и Рахманинов начал больше ценить безграничную любовь и преданность Пелагеи Васильевны по отношению к Сергею Ивановичу. У Рахманинова же было к Танееву как к человеку и музыканту какое-то особенное, теплое, благоговейное чувство. Сергей Иванович на пять лет пережил свою няню, памяти которой он посвятил романс «В годину утраты» на слова Я. Полонского. Издан был романс Российским музыкальным издательством. На первом листе напечатан его автограф: «Посвящается памяти няни моей Пелагеи Васильевны Чижовой (6 дек. 1910 г.)». В некоторые экземпляры, предназначенные, вероятно, для друзей, лично ее знавших, был вложен большой ее портрет, запечатлевший умное и очень симпатичное лицо старой русской женщины, изборожденное глубокими морщинами, с проницательными и добрыми глазами.

У Ирины, старшей дочери Рахманиновых, настоящей няни не было; ее нянчила сама Наташа с помощью Марины. Но когда в 1907 году родилась Таня, то она получила няню во вкусе Сергея Васильевича. Танина няня была уже очень пожилой женщиной, высокого роста, благообразной наружности, медлительной в движениях. Она обладала всеми хорошими качествами, кроме ума.

Про нее Сергей Васильевич любил рассказывать следующий эпизод. Когда в 1908 году Рахманиновы ехали из Дрездена в Ивановку, Танечка потеряла в вагоне туфельку. Ее, конечно, сейчас же заменили другой и забыли об этом. Возвращаясь осенью обратно в Дрезден, Рахманиновы обратили внимание на то, что няня шарила по всем углам купе и что-то усиленно искала. Когда же ее спросили, что она потеряла, она ответила, что ищет туфельку, которую Танечка обронила в вагоне весной, когда ехали в Ивановку.

О трогательном отношении Сергея Васильевича к няне внучки рассказывают в своих воспоминаниях А. и Е. Сваны.

В сентябре 1902 года и в моей судьбе произошла перемена: я поступила на вокальное отделение Московской консерватории.

Мне кажется, что у читателей моих воспоминаний может возникнуть вопрос: почему я, прозанимавшись так долго с Сергеем Васильевичем, окончила консерваторию по вокальному отделению?

Произошло это по следующей причине. К 1902 году у меня была уже такая большая подготовка как по фортепиано, так и по теоретическим предметам, что мне, конечно, надо было закончить высшее музыкальное образование и получить консерваторский диплом. Рахманинов не был профессором консерватории, а заниматься с кем-нибудь другим после Сергея Васильевича было для меня совершенно немыслимо.

В то время я очень увлекалась пением и с 1901 года брала частные уроки у профессора У.А. Мазетти, который в сентябре 1902 года, когда я поступила в консерваторию, взял меня в свой класс.

Сергей Васильевич, верный своей привычке меня поддразнивать, с 1902 года стал донимать меня консерваторией.

В феврале 1904 года я удачно спела на закрытом вечере большую арию Агаты из «Волшебного стрелка» К. Вебера и была назначена петь ее на открытом вечере.

Наташа проговорилась об этом Сергею Васильевичу, и вот незадолго до моего выступления на вечере, когда Наташа, Соня и Сергей Васильевич были у нас, он совершенно неожиданно сказал:

– Спойте мне то, что вы будете петь на вечере.

В первый момент я подумала, что он шутит, но он говорил серьезно, и чем решительнее я отказывалась, тем больше он настаивал. Наконец он сказал:

– Ну, не хотите, не пойте, но предупреждаю вас, что я попрошу у Никиты Семеновича пропуск на этот вечер, пойду в консерваторию, да еще сяду в первом ряду.

Перспектива, кроме неизбежного волнения при выступлении на вечере, увидеть Сергея Васильевича в первом ряду так меня ужаснула, что я не знала, на что решиться. Наташа, заметившая мое колебание, воспользовалась этим, быстро села за рояль и начала играть. Отступление было невозможно.

Когда я взяла первую ноту, у меня, вероятно, было такое чувство, как у парашютиста, который в первый раз на огромной высоте отрывается от самолета и летит в бездну. Такое самочувствие не покидало меня в продолжение исполнения всей длинной арии. Когда же я, наконец, взяла последнюю ноту и взглянула на Сергея Васильевича, он с довольным видом спокойно сказал:

– А вы так и поверили, что я пойду в консерваторию? Просто сказал, потому что хотел, чтобы вы мне спели.

Легко себе представить, какая мной овладела досада на себя за то, что совершенно напрасно пережила столько волнений, а он был очень доволен, что поставил на своем.