— И что же?

— Из-за него я опять стала думать о тебе.

Лаури поднялся.

— Лапочка, здесь очень красиво. И этот старый дом хорош. И вид из окна… вон те деревья… все красиво. У нас будет все в точности такое же в Канаде, наше собственное.

— Нет, Лаури…

— Ты сама не знаешь, что у тебя тут, как это красиво, — сказал он. — Ты не понимаешь. Там, в Европе, я все время думал о тебе, Клара. О чем бы ни пробовал думать, главнее всего была ты. Я вспоминал, как тогда было на побережье, и в тот день у реки… и какая ты была милая, ласковая… Ни одна женщина не была со мной так ласкова, как ты, Клара. Теперь я это понимаю.

Клара прошла в кухню, остановилась у двери, услыхала за собой шаги Лаури. Беспокойно стала царапать москитную сетку, доставая ногтями застрявшие там крохотные комочки то ли грязи, то ли ржавчины. У ограды, что отделяла фруктовый сад от заброшенного пастбища, копался в земле Кречет — рыл какую-то ямку.

— Кречет! — окликнула Клара. — Ты что делаешь?

Мальчуган оглянулся.

— А вот, — сказал он.

Его звонкий голосок почему-то удивил Клару. Малыш поднял лопату. Постоял минуту, поглядел на мать, на стоявшего за нею Лаури и застенчиво отвернулся.

— Ну а если это твой сын, тогда что? — сказала Клара.

— Неважно, если и не мой, пускай будет с нами, — сказал Лаури. Такой ответ должен бы ее обрадовать, но почему-то не обрадовал; ей хотелось чего-то другого. Мне уже тридцать два, — продолжал Лаури. — Тридцать мне исполнилось там, на фронте, и я думал, до этого уже не доживу. А теперь я вернулся и, может, сумею обо всем этом забыть, если только удастся начать новую жизнь.

Клара смотрела на него во все глаза. Она ничего не поняла.

— Боишься, что он сюда нагрянет? — спросил Лаури.

— Нет.

— О чем же ты беспокоишься?

Клара протиснулась мимо него.

— Надо приготовить ужин, — сказала она.

— Бог с ним, с ужином.

— Тебе ж надо поесть, и Кречету…

— Бог с ним со всем. Пойдем-ка.

— Лаури, я не могу.

— Пойдем.

Клара несчастными глазами уставилась в пол. Она была как выжатый лимон — ушла, иссякла вся ее сила и вся ненависть, благодаря которой Лаури так долго был с нею, словно и не уезжал. Так вот оно что, она только и жила этой ненавистью, только ею и держалась! А теперь, когда он и правда здесь, перед нею, даже не вспомнить, за что же она его ненавидела.

— Подлец ты, — прошептала она. — Нагрянул, как с неба свалился… ах ты…

— Дай-ка я тебя успокою, — сказал Лаури.

Клара подняла глаза — он улыбался той самой, незабываемой улыбкой.

— А малыш все играет во дворе, — сказал Лаури. Он приподнялся на постели и глядел в окно. Клара лежала неподвижно и смотрела, как плавно, мягко изогнулась его спина. — Всякий другой лез бы сюда, приставал, а он — нет. Как это он все понимает?

— Смекалистый, в отца.

— Почему он такой тихий?

— Он не тихий. Он тебя испугался.

— С чего ему меня пугаться?

— Заявился чужой человек откуда ни возьмись, пришел задворками… Я и сама испугалась.

— И сейчас боишься?

Хотелось сказать сердито — да, она всегда будет его бояться, ничего она против него не может, такая у него над ней власть, и это страшно… Но она смолчала, лежала не шевелясь. Влажные от пота волосы спутались, разметались по подушке. Чувство такое, словно вся она запачканная, избитая.

— Прости, если я… расстроил тебя, — мягко сказал Лаури.

Он опять прижался к ней, уткнулся в нее лицом, и Клара ощутила, какой слабой может быть человеческая плоть, даже плоть мужчины, как непрочно держится она на костях; вдруг бы это тело было расстреляно, разорвано в куски, что тогда? Вдруг бы пули, что свистели вокруг Лаури во тьме, где-то там, в Европе, на другом краю земли, не миновали его, а вонзились в его тело, что тогда? Он бы не вернулся, больше не обнял бы ее. Только тело Лаури ей и дается, только его она и может увидать и коснуться, а оно гнило бы сейчас где-нибудь во рву, и она бы даже не знала, как называется то место, даже вообразить бы его не могла, не хватило бы сил и уменья… что тогда? Она погладила его по спине, ладонь стала мокрая от пота. Вот только это ей и остается. Какие они оба слабые — и она, и Лаури; страшная сила, что скрыта в его теле, в крепких, мускулистых ногах, обернулась слабостью — и не той слабостью, какая бывает перед сном, а тяжкой, сродни самой смерти, словно их тела, еще вздрагивая от недавней неистовой страсти, погрузились в океан пота, на самое дно. Кажется, где-то глубоко в ее теле жестоко разбередили тайную рану — и ушли, иссякли все ее силы, и опять она беспомощна.

— Вот скажу Ревиру, что мы уезжаем, а он что скажет?

— У него есть жена.

— Но он меня любит, — прошептала Клара. — Он хочет на мне жениться.

— Черт с ним.

— Он меня любит.

— Плевать я хотел на чью-то там любовь.

— Он и Кречета любит…

— Опять же наплевать.

— А вдруг я тебе надоем и ты опять меня бросишь?

— Этого не будет.

— Почем ты знаешь?

— Знаю.

Они снова замолкли. Клара прислушивалась к дыханию Лаури, ощущала его дыхание на своей коже. Сказала сонно: