— О, мой Бог! — прошептала императрица. — Я сойду с ума... он опутал нас, делает что хочет...

— Ну, тебе не в первый раз убивать мужей, — зло заметил Цимисхий.

Феофано округлила глаза:

— Ты о смерти Романа, что ли?

— А о чём ещё! Слухи были, что скопец и ты медленно его отравляли.

— Ложь! Наветы! Как ты мог поверить?

— Почему бы нет? Я надеялся, что тобой движет любовь ко мне. Я не знал, что ты согласишься выйти за Никифора.

Та взглянула на него со смущением:

— Да, я слабая женщина... он завоевал меня вместе с титулом василевса... В этом, кстати, ты ему помогал. Кто отдал Никифору тайное послание Иосифа Вринги — с предписанием Фоку уничтожить? Кто его подбил идти на Константинополь? Ты и твой дядя! Вы вдвоём фактически возвели его на престол! А теперь хватает наглости меня упрекать... Я боялась за маленьких императоров. А Никифор обещал сохранить им жизнь и корону.

— А теперь хочет оскопить! И назначить преемником собственного брата — Льва! — Иоанн взял её за плечи. — Ладно, хватит ссориться. Мы должны быть вместе. Василевс умрёт.

Феофано опустила ресницы:

— Я на всё согласна.

— Помнишь, мы об этом говорили ещё в замке Друзион?

— Помню, разумеется. Ты тогда обещал, что, взойдя на престол, женишься на мне и не тронешь мальчиков.

— Подтверждаю, да, — и Цимисхий обнял императрицу, — Наконец-то мы станем с тобой законными супругами...

— Милый Ио...

— Фео, дорогая...

И они устремились в спальню Феофано...

Скоро произошло и другое событие в Вуколеоне: прибыли из Болгарии царственные отпрыски. Девочек-царевен разместили, соответственно, в гинекее, а царевичей-мальчиков — в комнатах, где жили маленькие императоры. Появление сверстников было детьми Феофано принято по-разному. Император Василий смотрел на Ирину достаточно равнодушно: её длинная шея и манера жеманиться ничего в нём не вызывали, кроме определённой досады; девочки не слишком интересовали его; он хотел стать военным, победителем сарацин и других нехристианских народов; женщины не входили в эти грандиозные замыслы. Константин же, напротив, с Кирой познакомился весело, рассмотрел её с любопытством, нашёл очень симпатичной, пригласил вместе погулять и пообещал покатать по Константинополю. Феофано-младшая не заметила болгар вовсе. Их приезд совершенно не тронул сердце юной барышни. Феофано знала, что её прочат за Оттона — сына германского императора, и жила только этой мыслью. Но зато царевич Борис поразил воображение маленькой Анны. Девочка смотрела на него, как на чудо, — чернобровый, стройный, с тонкими чертами лица, нежными руками, — он казался героем греческого эпоса, юным таким Парисом, соблазнившим Елену Прекрасную. А Борис не видел Анну в упор: да и что может испытать тринадцатилетний подросток, глядя на тщедушную пятилетнюю девочку, малопривлекательную дикарку? Вероятная дружба с Константином или же с Василием больше волновала его. Так что Анне выпало довольствоваться Романом.

Занимались вместе и отдельно. Дети болгарского монарха постигали греческий по особому курсу, познавали азы его грамматики и стилистики. Мальчики скакали на лошадях, обучались рукопашному бою, бегали и прыгали. Общей группой ходили в церковь, изучали Библию, пели хором, славя Иисуса Христа.

Всё произошло неожиданно. Прискакал гонец из Великой Преславы с сообщением о внезапной смерти царя Петра. И тринадцатилетний Борис, как наследник престола, должен был отправиться обратно в Болгарию.

Плакала Ирина. Букой глядела Кира. Совершенно бессмысленно улыбался Роман.

Брат простился с ними, по-отцовски наказал всем вести себя хорошо и уехал. Вслед ему из окна смотрела маленькая Анна. Ей хотелось плакать, но она крепилась.

Вслед за Масленицей первая пахота пришла. Это был особый обряд, на который не пускали малолетних детей, дабы не узнали они прежде срока тайну зарождения жизни.

В поле выходили лишь мужья со своими жёнами. Жеривол, воздев руки к небу, пел молитвенные слова — с просьбой о хорошей погоде, своевременном дожде, быстрой жатве и обильном хлебе осенью. Резали барашка, пили жертвенную кровь и кропили ею землю. Зарывали в неё крашеные яйца, голову убитого медведя, конские копыта и свиной пятачок. Дальше все садились на расстеленные прямо на земле медвежьи шкуры — и с таким расчётом, чтобы женщины елозили по шерсти голыми задами (по поверью, это помогало женскому и всеобщему плодородию). Ели кашу, пили брагу, пели песни, поминая предков. А затем, по сигналу Жеривола, совершалось массовое соитие, означавшее оплодотворение семенем — жён, земли и Природы в целом. После этого разрешалось беспрепятственно и пахать, и сеять.

Святослав заранее объявил, что от княжьей семьи в обряде будут участвовать Ярополк и Анастасия. Сын пытался ему перечить, говорил, что жена — христианка, заставлять он её не хочет, и вообще в последнее время, после случая с Милонегом и «домашнего ареста» гречанки в наказание за содеянное, отношения их испортились, стали нервными, а участие в коллективном совокуплении всё испакостит окончательно. Как ни странно, брата поддержал и Олег. Он сказал: у народа одни традиции, у князей могут быть другие; князь не должен представать перед всеми в унизительном виде. Святослав же, намотав ус на палец, был непоколебим: князь не должен сторониться народа, и в традициях предков нет ничего неловкого; ну а то, что она христианка, — это никого не волнует, здесь живёт — и обязана подчиняться.

— Тятя! — рухнул перед ним на колени старший сын. — Не могу я этого совершить, хоть убей — не могу! Стыдно, страшно! Настя меня возненавидит!

Но отец и слушать не желал ничего. Пригрозил проклясть и лишить наследства. И Олега припугнул соответственно:

— Станешь не по делу встревать — и тебя женю и заставлю лечь на шкуры вместе с остальными. Ясно или нет?

Тот смолчал. Но зато Лют не преминул подольститься к князю (знал, что Святослав собирается отнять у Свенельда вотчину в Древлянской земле и отдать Олегу):