Следующим этапом были выборы собственно Купалы. Из шести кандидаток — девушек пятнадцати-шестнадцати лет — избирали самую симпатичную. Это и была героиня праздника. Сняв с неё одежду, увивали тело Купалы цветами, ивовыми зелёными ветками и священными травами и несли на руках к берегу реки. Там её обливали («купали») с головы до ног, пели ей любовные песни с неизменным притоптыванием: «то-то!», «туту!» — и водили вкруг неё хороводы. Тут же начинали пить и закусывать, Зажигали необъятных размеров костёр из дубовых сучьев: в центре — столб, изукрашенный колосьями, сверху — пук соломы. Разбивались на пары — девушка и юноша; взявшись за руки, прыгали попарно сквозь огонь, в голом виде купались и разгульно занимались любовью. Девушки снимали с голов венки и пускали их плыть по воде. Завершался праздник следующим образом: старики на горе прятались за чучело из соломы, кругом ставили бороны зубьями вверх — караулили восходящее солнце. С первыми лучами резали быка, мясо его варили и ели совместно. Обсуждали результаты Купальской ночи — девушки и юноши, решившие пожениться, объявляли об этом громогласно. Все их благословляли...

Первые схватки Несмеяна почувствовала 26 июня, в самый разгар торжеств. Еле разыскали среди танцующих Богомила, привели во дворец. Волхв примерно час приходил в себя, долго вслушивался в биение новой жизни. Произнёс в утешение:

— Успокойся, матушка. Твой сынок здоров и пригож. Пробивается к выходу. Скоро примем...

А Купальские праздники были также отмечены и другим событием — смертью старосты Плотницкого конца. Вот как получилось.

Накануне торжеств в город заявился Лобан — старший брат Волчьего Хвоста, Угоняев сын. Был он повольником. Молодые ребята из свободных людей, лет по семнадцать-девятнадцать, собирались в небольшие дружины и скакали из города — промышлять по округе, буйствовать и бражничать, обирать плохо вооружённых купцов и сражаться, присоединившись к отрядам варягов, рыскавших по финскому побережью, — в общем, выплеснуть энергию и «повольничать». Новгородские отцы на такие проказы смотрели снисходительно. Пользы было больше, чем неприятностей: парни закалялись в боях, отводили душу и возможность имели перебеситься, не ломая городского уклада; возвращались более взрослыми, умиротворёнными и не без добычи в мешках. Многие мужи в юности прошли «университеты» повольников, отправляя затем детей по уже испытанной тропке.

И Лобан приехал после года отсутствия. Он раздался в плечах и оброс усами, выглядел уже не бычком, но быком — с толстой крепкой шеей и глазами навыкате. Общая черта угоняйского рода — нижняя челюсть, выступающая за верхнюю, — и ему была свойственна в полной мере. От отца узнав о делах, происшедших в городе, — выборах Владимира и Добрыни, унижении перед Киевом и так далее, — сын ответил коротко:

— Да убить их — и дело с концом, лопни мои глаза!

— Это правильно, — сказал Угоняй, — но учти: вече на стороне киевлян. Если вскроется, что убийца — я, мне не быть уж тысяцким, а тем паче потеряю надежду сделаться посадником. Надо всё обдумать как следует. Вон Мизяк по моему наущению водит дружбу с киевским князьком. Раз! — подсунет ему наливное яблочко с ядом — и порядок. А тебе не мешало бы втереться в доверие к дяде-древлянину.

— Мудрёно это, тятя. Я финтить не обучен. Саблю в руку — голова супостата с плеч долой — и всё.

— Хитрость небольшая — саблей-то махать. На рожон не лезь. Дело всё испортишь.

Но Лобан, выпив с повольниками-друзьями мёду и достаточно захмелев, пошёл рыскать по берегу в поисках Добрыни. А посадник между тем шёл вдоль Плотницкого конца, направляясь к Рогатице, чтобы по мосту перейти через Волхов. Давнешний отказ с Верхославы опечалил его, раздосадовал и расстроил; вспомнилась Белянка, встреча с ней тоже на Купалу, первая любовная ночь... Как давно это было! Целых пятнадцать лет назад. И Белянки его любезной нет уже в живых, и Неждане, их несчастной дочери, скоро будет десять, и Владимир, племянник, сговориться с ней успел, что они поженятся! Да, забавно... Ну а где его, Добрынине, счастье? В ком оно? В сыне Несмеяны, который должен родиться? В детях от Юдифи? Или, может быть, он вообще не создан для семейной жизни, и его удел — посадить Владимира на киевский стол? Но ему, Добрыне, только тридцать лет. Силы в нём клокочут ещё великие. Он ещё найдёт ту единственную любовь, о которой сам же поёт под гусли. Быть того не может, чтоб не нашёл!.. Ах, проклятая Верхослава! Ну, зачем ты бросила его в эту ночь — терпкую и душистую?

Неожиданно перед ним возникла фигура.

— А, посадничек, — пророкотал голос, и Добрыня узнал Порея. — Не боишься ходить один, без своих охранников? Не ровен час — прирежут. — Он с трудом стоял на ногах, совершенно пьяный.

— Уж не ты ли меня прирежешь, дядя? — усмехнулся Малушин брат, будучи хотя и ниже старосты Плотницкого конца, но намного крепче.

— Я не я, но желающие найдутся, — объявил Порей и срыгнул винным перегаром. — Всё ж таки на выборах, если помнишь, ты набрал одиннадцать голосов противников. Это много.

От костра стали подниматься плотницкие люди, начали роптать и поддерживать старосту:

— Мытники замучили, — говорили они, — задушили своими поборами.

— На постройке мостовых платят мало, без харчей, подмастерья разбегаются кто куда.

— Соловей Роду поклоняться не хочет, в Ляльник плохо пел, требы не поставил...

Напряжение нарастало. Подогретый медовухой народ гомонил с неприязнью.

— Ну, давайте соберём концевое вече, — соглашался Добрыня. — Посидим, обсудим. Разрешим вопросы, которые наболели.

— Надо Угоняя посадником выбирать! — крикнул кто-то. — Киевляне — пришлые! А древляне — тем более!

Тут Порей и спросил:

— Это правда, что древляне едят мышей, по утрам не моются?

— Ложь, — ответил Добрыня.

— Правда, правда! — крикнули в толпе.

У Добрыни лопнуло терпение. На ремне у него висел — нож не нож, меч не меч (мы теперь бы сказали: «кортик»), — дядя Владимира выхватил его и сказал:

— За такие слова можно схлопотать. Я обиды терпеть не буду!