Проводить отъезжающих высыпала челядь: конюх, стряпка, придверочник, ключница, дворовые девки... А тиун (управляющий хозяйством), толстый и ленивый, с потным лоснящимся лицом, говорил, пыхтя:

— Так что, милая боярышня, передай тятеньке, что оброк собираем по уставу, но случился недород, и поэтому брашна взяли меньше...

— Передам, передам, — издевательским тоном отвечала Неждана. — Всё, как было, так и передам. Тятенька приедет и с тобой, Суметка, потолкует по-свойски!

Вынесли обёрнутую в белое полотно и завязанную, как покойницу, Юдифь. Рот ей закрывала также полоска материи. А безумные, вылезшие из орбит глаза, ничего не видя, таращились. Впечатление было тяжким. Положили несчастную в кибитку и задёрнули полог.

— Ну, благослови вас Попугник! — пожелала ключница.

— Вам — счастливо оставаться! — поклонилась Неждана на прощание. — Не держите зла. Коли выпадет нам судьба, то ещё увидимся, — и залезла на свой возок.

Маленький обоз тронулся в дорогу.

Путь сдружил молодых людей. На привалах они болтали, вместе ели, угощая друг друга. А Савинко часто ехал на коне Мизяка, сидя впереди, у седла.

Как-то, миновав крепость Родню (ныне — городок в Тверской области), вышли Неждана и Мизяк на песчаный волжский берег между сосен — посмотреть закат и набрать воды. Неожиданно он привлёк её и жарко поцеловал в губы. В первый момент девушка забилась, точно птаха в силке охотника, но потом медленно обмякла, потянулась к юноше, шею обвила тонкими руками и глаза прикрыла. Поцелуй длился очень долго. А когда отстранились друг от друга, то Неждана опустила чело, сразу застеснявшись.

— Отпусти, Волчий Хвост, — кротко попросила она. — Али кто увидит?

— Ну и пусть, — усмехнулся юноша, не снимая рук с хрупкой талии. — Ты мне очень люба. Я хочу на тебе жениться. Люб ли я тебе?

У Нежданы дрогнули ресницы:

— Ты мне тоже нравишься... Вот приедем в Новгород — спросим разрешения у тятеньки. Коли будет на то его воля — стану твоей водимой.

— Твой-то разрешит, — засопел Мизяк, — а вот мой станет возражать. Он не любит киевских. А древлян — тем паче.

— Ну, тогда — гляди, — хитрым глазом посмотрела на него дочь Добрыни. — Выйду за другого. Передумаю — больше не поймаешь! — Вырвалась, побежала прочь.

А дружинник, проклиная отца, брата и себя, потащился следом, прилагая героические усилия, чтоб не расплескать воду из ведёрка, полного до краёв. Ночью он заснул, подложив под голову конское седло, а когда рассвело, выяснилось, что ночью сумасшедшей хазарке как-то удалось развязаться, и она сбежала неизвестно куда. Стали искать, кричать, аукать. Только разве сыщешь? Ненормальный человек — может в воду кинуться, может угодить в лапы зверя, может заплутать где-нибудь в лесу Дело дохлое!

Взмокший Мизяк сидел на пеньке, пот утирал со лба шапкой с меховой оторочкой, тихим голосом повторял испуганно:

— Мне конец теперь. Киевлянин скажет, будто я нарочно. Выгонит из мечников и назначит кару. Опозорит напрочь...

Девушка пыталась его утешить, говоря, что вступится, убедит отца, что Мизяк в случившемся не виновен вовсе.

Церковь Ильи-пророка на Подоле празднично смотрелась: ладная и лёгкая, аккуратная и воздушная. Сбоку — высокое крыльцо, козырёк над ним, прочные ступени. Входишь — слева церковный служка свечками торгует, ладанками, крестиками нашейными. Можно просто опустить денежку в специальную кружку — на церковные нужды. Справа — притвор, где обычно ставят гроб с отпеваемым покойником. Справа дальше — небольшие ещё ступеньки и уже выход к алтарю. В золотых окладах — аскетичные лики Иисуса Христа, Пресвятой Богородицы, всех апостолов и Ильи-пророка. Надписи на кириллице. И мерцающий свет восковых свечей.

После службы отец Григорий попросил Анастасию остаться. А когда церковь опустела, он сказал вполголоса:

— Дочь моя, в задней клети ожидает тебя неизвестный путник.

— Кто? — отпрянула Настенька, распахнув глаза.

— Погляди — увидишь.

— Кирие елеисон! Господи помилуй! — и, перекрестившись, проскользнула за аналой.

Человек стоял к ней вполоборота и глядел в оконце. Но она не могла не узнать с первой же секунды: эти завитки смоляных волос, шея, плечи... Прислонившись к косяку, прошептала хрипло:

— Милонеженька... мой родимый...

Обернувшись к Насте, он всмотрелся в дорогое лицо. Юная гречанка была само совершенство: чёрные глаза, наполненные слезами, пальчики прижаты к розовым губам, нежное запястье... Годы лишь усилили её красоту; девочка-подросток исчезла; все черты стали мягче, одухотворённее; да и вряд ли на земле можно встретить что-либо прекраснее, чем шестнадцатилетняя любящая женщина, да ещё в минуту встречи со своим обожаемым!

Милонег, взволнованный, восхищенный, сделал шаг вперёд и упал перед ней на колени. Взял её за левую руку, голову склонил и уткнул лицо в мягкую ладонь. Ощутил кольцо, посмотрел: да, то самое, из Переяславца, его! И сказал сквозь слёзы:

— У меня такое же. Видишь?

Опустившись перед ним на колени, Настенька прижала руку Милонега к груди. И произнесла:

— Мы с тобой ими обручились... Перед Господом нашим Богом... Ныне, присно и во веки веков!

Он поцеловал её руку, а она — его. Он проговорил:

— Я люблю тебя.

И она ответила:

— А моя любовь — больше, чем любовь. Это — агапэ.

— И моя — тоже агапэ...

Он коснулся её губ — нежно, ласково. Поцеловал. А потом — в складку возле носа. В тень, которую отбрасывали ресницы на щёку. В сомкнутые веки. И опять спустился к её тубам — начал целовать крепче, жарче, и она ответила. Оба растворились в поцелуе — восхитительном, как весенний гром.