— Вам сколько лет, Марина? — спросил он после паузы.

— Восемнадцать. А что?

Максим покачал головой. Он сразу посерьезнел, почувствовал себя старшим, заботливым братом этой милой, тонкорукой девушки, готовым в любую минуту прийти ей на помощь, поделиться жизненным опытом, советами. «Я уж парубковал, а она в пеленках лежала! — подумал он, а вслух сказал со вздохом:

— Мне уж тридцать семь. Дистанция, как говорится, огромного размера.

Марина не могла понять ход его мыслей, недоуменно молчала. Он выждал немного и пояснил:

— Я уж многое видел, со многим сталкивался, а вы… Когда мне было столько, сколько сейчас вам, я восстанавливал Сталинград. Расчищали от развалин улицы и площади, возводили новые дома, целые кварталы. А позже хотел податься на целину, да попал в пединститут, потом учительствовал… Тогда мне казалось, что тридцать семь — это где-то у черта на куличках. Между прочим, пушкинский возраст…

Теперь выражение глаз у Марины было совсем другое, сосредоточенно-пугливое, беспомощное, как у зверька, которого застигли врасплох вдали от привычной безопасной норки. Да и смотрели они не на Максима, а на вьющийся над кустами дымок костра.

Максим осторожно положил свою ладонь на ее руку. Он испытывал прилив великодушия, захотелось предостеречь девушку от какого-то опрометчивого шага, который она могла сделать по неопытности. Откуда в нем появилось это желание оберегать, он не мог сразу разобраться, но знал совершенно точно, что с сегодняшнего дня, с этой самой встречи будет с ней совершенно искренним. Может, это в нем проснулся педагог, учитель, озабоченный тем, чтобы воспитывать, направлять молодые, неопытные сердца…

— Я ведь в Гремякине поживу немного и опять подамся в город, — сказал он, как бы рассуждая вслух. — Что поделаешь, такая моя планида. Батя здесь, а я там. Первый интеллигент в крестьянской семье Блажовых. Но, понимаете, тянет иногда на родину, тянет! В особенности когда помутнеет в глазах, когда начнутся житейские нелады…

— Вы давно живете в городе? — тихо спросила Марина, а Максиму почему-то показалось, что она хотела спросить о чем-то другом, может, о его семейной жизни.

Стало слышно, как в небе нарастал и приближался гул самолета; крылатая тень от него скользнула по реке, и через минуту все стихло. И в этой восстановившейся тишине, когда после моторного рева в вышине опять стали привычными и этот песчаный берег, и эта спокойная река, и эти склоненные над водой ивы, Максим почувствовал, как им завладела доверчивость к Марине, желание раскрыться перед ней. Ему захотелось признаться в том, о чем он умалчивал даже с друзьями, а ей надо было сказать все без утайки, этой чистейшей, доверчивейшей душе. Не так ли тянет нас непременно посмотреться в родничок, на который мы случайно набрели, чтобы увидеть кусочек голубого неба и свое отражение, свои глаза?..

— Живу я в областном городе давненько, — заговорил Максим, и голос его зазвучал проникновенно и мягко. — Только жизнь приносит то удачи, то неудачи. Понимаете, теперь вот пошли сплошные огорчения, потому и в Гремякино приехал, чтобы душевную ясность обрести.

Он глубоко вздохнул; лицо его сделалось грустным, обиженным. Марина заметила эту перемену, но молчала, насторожившись, как воробушек.

— Жена от меня ушла к другому, вот тут в чем дело, — сказал он тихо, почти полушепотом. — От других уходят, почему ж от меня не могла уйти? Ушла, и точка. Не знаю, если вернется, прощу ли ее. Наверное, прощу, потому что люблю. Будет больно и горько, но прощу. Любить — это ведь не каждому дано. Любовь как колодец: пока не вычерпаешь воду, к другому не пойдешь пить. Зачем? Просто это не нужно, ни к чему…

Марина вдруг быстро поднялась с пенька. Внезапное доверительное признание человека, которого она, по существу, мало знала, ошеломило ее. Еще никто с ней так не разговаривал, не будоражил ум и сердце. Растерянность и смятение промелькнули в ее взгляде и еще какое-то выражение, смысл которого Максим не смог прочитать.

— Ушла к другому? — в недоумении переспросила она.

Неловко улыбаясь, он беспомощно развел руками.

— Зачем? От вас? — опять удивилась Марина. — Она разлюбила, перестала уважать?

— Должно быть, это так.

— Значит, вы плохо относились друг к другу? Особенно вы — к ней?

— Вроде нет.

— И вы простите ее, если она вернется?

— Возможно, прощу.

— Но как же так? Это же, это же…

Марина осеклась, не найдя нужных слов и стараясь понять что-то очень важное, трудное для себя. Перед ней был человек, явно запутавшийся, не разобравшийся в своем личном, и она тоже не могла определить, как к нему относиться — осуждать ли, сочувствовать или жалеть.

Видя ее замешательство, Максим упрекнул себя, что растревожил девушку дурацкой откровенностью, вымученно усмехнулся:

— Жизнь — сложная штука, Марина. Признаться, я понял это слишком поздно. Придет время, и вы поймете.

Вспомнив о Софье, он почувствовал, что исчезло то праздничное, веселое, легкое настроение, которое владело им тут, на берегу Лузьвы, будто на все набежала густая тень от медленно ползущего по небу облака. Марина отошла в сторонку, принялась рвать ромашки, при этом вид у нее был задумчиво-испуганный, словно она боялась, что Максим снова заговорит с ней, а ей вовсе не хотелось этого. С лицом кротким, почти грустным, она отошла еще дальше. Утешить бы этого человека, сказать ему, что не все же такие взбалмошные и непостоянные, как его жена; есть люди очень искренние, способные ценить и уважать других, приносить радость…