— Я пойду, мне уже пора, — сказала Марина.

— Пойдемте вместе, — предложил Максим.

Она остановила его протестующим жестом руки:

— Нет, нет!

— Но почему? Что случилось?..

— До свиданья.

И, прижав к себе букет ромашек, Марина почти побежала по тропке, ни разу не оглянувшись.

Вскинув на плечо удочки, Максим смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду. Домой ему идти не хотелось, но и тут, на берегу Лузьвы, он не мог оставаться в одиночестве. Что же делать, чем заняться? Он увидел на реке лодку — веслами работал полуголый, взлохмаченный рыболов, чья палатка на другом берегу выглядывала из-за кустов. Свистнув, Максим помахал ему, попросился в лодку. Это был его новый знакомец, с которым он варил вчера вечером уху и беседовал на краеведческие темы. Лодка развернулась, направилась к тому месту, где стоял Максим. А минуты через три они уже вдвоем гребли против течения, в сторону березового леса…

В тот день Максим так и не вернулся домой, как ни поджидал его отец. Не появился он и на другой день. Лишь на третий заявился после полудня, набил сумку хлебом, огурцами, колбасой, картошкой и опять исчез со двора.

Марина перестала ходить по утрам к реке.

После той встречи с Максимом она поняла, что отныне ей нигде не найти покоя, все вокруг для нее потеряло свои яркие краски, потускнело, как в облачный серый день. Теперь она боялась оставаться одна, сама с собой, потому что одолевала тоска, но и с теткой Лопатихой ей было скучно, безрадостно; хотелось куда-то убежать, а куда, к кому — она не знала, не ведала…

Когда Марина возвращалась из клуба домой, хозяйка, как было заведено, ставила на стол еду и, по обыкновению, начинала рассказывать о своих домашних делах и соседях. Она рассказывала подробно, ровным голосом, скрестив руки на груди, поглядывая на девушку, а та сидела безучастная к разговору, с опущенными глазами, ела неохотно, задумчивая и тихая. В ней заметно поубавилось веселости, прыти, во всяком случае, она уже не носилась по дому с легкостью и подвижностью, как прежде.

Комнатка, в которой Марина жила, теперь ей не нравилась. И дымчато-игольчатый кактус в горшке, и овальное зеркальце на стене, и два стула с выгнутыми спинками — все казалось ненужным, непривлекательным. Тоскуя, не зная, чем заняться, она как бы застывала на несколько минут у окна, глядя во двор, где расхаживали куры и похрюкивал поросенок, потом вдруг бросалась на кровать, лежала с неподвижными, устремленными в потолок глазами. Мысли были бесконечные, утомительные. Ей представлялось, что жизнь в Гремякине, так хорошо начавшаяся для нее, теперь навсегда лишилась смысла; только скука, тоска, однообразие ожидали ее впереди. Пролетит солнечное, голубонебое лето, наступит осень с унылыми, надоедливыми дождями и непролазной грязью, а затем нагрянет долгая, белогривая зима с морозами и вьюгами. И не будет конца сонным, немым вечерам…

— Уж не захворала ли ты, дочка? — спрашивала жиличку хозяйка, заглядывая к ней в комнатку под различными предлогами.

— Я здорова, — неохотно отвечала Марина.

— Не хочешь ли молочка холодненького, из погреба?

— Спасибо, не надо.

— Может, обидел тебя кто? Так ты не таись, скажи.

Марина вздыхала, раскрывала книгу, делая вид, что читает. Но Лопатиху не так-то просто было обмануть. Она присаживалась на край кровати, брала девичью руку в свои шершавые, потрескавшиеся от работы ладони.

— Не влюбилась ли ты в кого, голуба?

Молча и устало Марина отворачивалась.

— Сердце-то, дочка, не всегда послушно нам, оно живет по своим законам…

Марина лежала, притаившись.

Лопатиха крепко поджимала блеклые губы, думала о том, каким горем может стать для неопытной девушки безответная любовь. Когда, поохав и повздыхав, Дарья Семеновна наконец уходила на огород или к соседям, в доме становилось до того тихо и пустынно, что Марина не выдерживала напряжения, на ресницах повисали слезы. Она начинала упрекать себя в том, что приехала в Гремякино, что не согласилась променять его на Суслонь, как советовал Виктор Шубейкин. Может, там, в Суслони, все было бы по-другому…

— Несчастная я, совсем несчастная, как та Аленушка на картине! — шептала она.

Вечером, перед сном, Лопатиха приносила жиличке положенную на ужин кружку молока. Марина послушно выпивала, чтобы не огорчать заботливую хозяйку. Та находила предлог на некоторое время задержаться в комнатке: то поправляла занавеску на окне, то оттирала фартуком дверную ручку, то переставляла на подоконнике горшок с кактусом. И, занятая таким делом, она в который раз принималась вспоминать, как давным-давно полюбила чубатого сына кузнеца, а он возьми да и женись на другой, хоть и была в ту пору девкой видной, многие парни заглядывались на нее. Сдуру хотела утопиться в Лузьве, свет белый был не мил, да вовремя раздумала. А теперь, едва припомнятся те далекие молодые годы, смешно становится. Многое тогда казалось очень важным, безвыходным, неразрешимым, а потом все прояснилось, все стало на свое место. Так бывает почти с каждым человеком…

— Спокойной ночи, Дарья Семеновна! — не дослушав, говорила Марина.

Рассказ о чужой, давно прошедшей любви был утешением неубедительным. Она притворялась, что хочет спать. Но хозяйка не уходила, начинала сердиться:

— Да кто он, по ком вздыхаешь?

Марина отмалчивалась.

— Думаешь, не вижу? Я все замечаю. От родной матери небось не таилась бы, а со мной скрытничаешь? Нехорошо, голуба. В сердечных-то делах без совета трудно обойтись…

Почему-то Марине казалось, что она сделала бы какой-то непоправимый шаг, если бы открылась хозяйке. Нет-нет, лучше молчать, пережить самой. Это застало ее внезапно, как дождь. И так же быстро должно пройти, и нечего тут рассказывать другим, тем более пожилой тетке Лопатихе. Было тяжко оттого, что человек, к которому она потянулась сердцем, оказался невосприимчивым на ее порыв, вернее, он отнесся к ней очень честно и искренне, без ложной игры, без обманчивой надежды на будущее, и это поднимало Максима в ее глазах на недосягаемую высоту.

Марина отворачивалась от хозяйки, крепко зажмуривалась.

— Я ведь тебе добра хочу, дуреха! — горячилась Лопатиха.

— Да нечего мне сказать! — упорствовала та. — Не знаю, на кого вы намекаете.

— Ежели оно проснулось, сердце-то девичье, так не завязывай ему глаза, дай поглядеть ему на мир. Скрытность, упорство тут могут подвести, голуба. Ни к чему характер-то выдерживать.

Хозяйка произносила это уже другим, смягчившимся голосом. Марина жалобно говорила:

— Не надо мне, Дарья Семеновна, никакого добра. Не маленькая, сама во всем разберусь… Ну, повстречался один человек, а кто он — не скажу. Не спрашивайте. Не пара я ему, совсем не пара. Я все это поняла, и ничего между нами быть не может. В разном направлении несет нас: его к одному берегу, меня — к другому… А вообще, это — как болезнь, пройдет, надо просто взять себя в руки…