Я потерла грудь, где внезапно возникло невыносимое давление.

— Я рада, что ты не монах.

Он усмехнулся.

— Я тоже.

Мы смотрели друг на друга, окутанные стольким сказанным и стольким, что нам еще предстояло узнать. Мне хотелось, чтобы мы снова остались одни — чтобы показать ему, насколько я поражена его достижениями.

— Я горжусь тобой. Очень горжусь. — Я не могла сдержать трепета и гордости. Я обняла его. Крепко.

Артур напрягся, затем расслабился в моих объятиях, обнимая меня в ответ. Кожаный покрой скрипел, пах ланолином и мужским мускусом. Это был лучший запах в мире.

— Так, все. Возьмите тарелки и выстройтесь в очередь. Ужин, наконец, подан, — крикнул Грассхоппер.

Мужчины зааплодировали, и из Клубного дома потянулись женщины с салатами, пастой и хлебом в руках. Мне следовало бы им помочь, но сегодня я позволила немного лени — в конце концов, это означало, что мы с Артуром наконец-то получили возможность насладиться чем-то таким простым и ценным.

Кто-то включил радио, превратив пронизанный цикадами воздух в джайв музыки шестидесятых.

— Пошли. Давай есть.

Артур повел меня вперед, и вместе мы присоединились к нашей новой семье.

Глава двадцатая

Килл

Почему люди казались самыми счастливыми на пороге катастрофы?

Это было похоже на часовой механизм.

Моя мама была самой счастливой до того, как ей поставили диагноз — рак. Торн был самым счастливым человеком до того, как мой отец решил, что его нужно убрать. Даже я был самым счастливым незадолго до того, как моя жизнь закончилась.

Клео сделала меня счастливым.

Но в конечном итоге именно она заставила меня захотеть умереть.

— Килл, восемнадцать лет

Сидеть в темноте с моими братьями и сестрами даровало мне такое же счастье, как я видел, какое было даровано им. Это было опасно. Такая радость делала людей ленивыми. Не внимательными. Тупыми.

Счастье было наркотиком. Самый сильным из всех, потому что оно заставляло жизнь казаться дружелюбной, открытой и доброй.

Это было чушью.

Я забыл этот урок, когда был моложе. Верил, что все получится, и мои мечты сбудутся.

И я поплатился за это.

Я заплатил за свою слепоту и чуть не пожертвовал всем ради отчаяния.

Хотя я больше всего на свете хотел верить в распространившееся передо мной счастье. Чтобы открыть свое сердце теплу. Чтобы погреться в лучах дружбы…

Я не мог.

Уоллстрит все еще сидел в тюрьме. Мой отец был еще жив. А мир по-прежнему оставался той же вонючей грудой коррупции и лжи, какой был всегда.

Пока эти три вещи не изменились, не было места для опьянения мечтами и фантазиями.

Только достигнув обещанного, я мог снова обрести надежду на доверие. Только искоренив ложь и предательство, я мог стать свободным. И только когда я создам нечто гораздо большее, чем я сам, я смогу перестать гнаться за этим неуловимым «больше».

Тогда... возможно — возможно, черт возьми, — я позволю себе быть счастливым.

Глава двадцать первая

Клео

Артур заставил меня пообещать кое-что странное.

Он перестал отмечать мою домашнюю работу и замолчал на целую вечность. Я думала, он уйдет, но он украл мое сердце и заставил пообещать, что я сбегу с ним. Я знала, что его семья жестока, но это был наш дом. Только он так не думал. Артур сказал, что мы медленно умираем — нас душила ложь. Я не согласна, но что мне было делать? Он нуждался во мне ... итак, я пообещала. Я обещала, что сбегу, когда он мне скажет.

— Клео, запись из дневника, четырнадцать лет.

Ранний вечер превратился в раннее утро.

Цикады замолкли, радио продолжало играть скрипучие мелодии, а шутки стали неряшливыми и грубыми.

Однако я никогда не проводила время так хорошо. Никогда не была такой расслабленной и довольной.

Со своей приемной семьей я всегда сдерживалась на собраниях или вечеринках — боялась забыть что-то важное или сказать что-то не так. Как бы Коррин ни заставляла меня смеяться, я никогда по-настоящему не примирилась с пустотой внутри. Я пыталась заполнить амнезийную дыру новыми мыслями, но она была бездонной... пожирала все, пульсируя от желания прыгнуть в яму и вспомнить.