– Спокойной ночи.

После чего прикрыл дверь и бесповоротно скрылся.

Вчерное окно билась рождественская метель. В детской Жюли, одетая маркизою Помпадур, сделала два последних стежка на корсаже Маши - Красной Шапочки, откусила нитку и, хлопнув девочку по попке, послала:

– Беги!

Машенька впорхнула в огромную залу, посреди которой стоял торжественно и красиво накрытый рождественский стол: елочка со свечами, подарки на тарелках под салфетками, великолепие вин и закусок. И, конечно, традиционный гусь.

Вслед за Машенькою вплыла Жюли, ловя восхищенные взгляды. По обеим сторонам стола сидели Равиль и Кузьма Егорович: последний в ослепительно белом смокинге, первый - одетый оперным татарином: шаровары, поясной платок, широкий музейный ятаган. Еще один прибор был пока не задействован.

– По случаю маскарада, - торжественно произнесла Жюли, - говорим только по-французски!
– и уселась за стол.

– Чего-чего?
– спросил Седовласый у молодого своего ассистента.

– Собираются говорить только по-французски, - перевел ассистент.

– Это кто?
– зашелся мрачным смехом Седовласый.
– Кузьма?!.

– А почему нету папы?
– спросила по-французски Машенька.

– Как это нету?
– раздалось от дверей, и появившийся в комнате Никита сделал что-то вроде циркового антрэ.

– Только по-французски!
– шутливо поправила Жюли, оборачиваясь, и остолбенела: рядом с Никитою стояла Вероника.

– Ну!
– взглянула Вероника на Никиту.

– Знакомься, папа, - решился тот.
– Моя невеста.

– Добрый вечер, господин Кропачев, - пропела Вероника, делая несколько пародийный книксен.
– Привет, мама.

Жюли стояла как каменная. Кузьма Егорович стрельнул глазами на нее, потом на будущую невестку и поправил бабочку, с непривычки давящую на горло.

– Вы, кажется, не вполне точно информированы относительно наших! отношений! Это - гувернантка моей внучки. Так что называть ее мамой! объяснил, смущенно краснея.

– Но вас-то, господин Кропачев, я могу называть папою?
– дерзко улыбнулась Вероника.

– А я даже очень рада!
– сказала Машенька чересчур громко и твердо, с эдаким вызовом, и потащила Веронику за стол.
– Тебя как звать?

– Вероника, - ответила Вероника.

Возникла неловкая пауза, разбавленная восьмикратным боем часов.

– Мент родился, - прокомментировал Никита тишину, но она вдруг снова нарушилась: на сей раз посторонним шумом с улицы.

Кузьма Егорович привстал, приник к окну.

– Народ обретает права, - пояснил Никита назидательно.

Зазуммерила внутренняя связь. Равиль вскочил, послушал:

– Фургон с продуктами не пропускают. Пикетчики сраные!

– Только по-французски!
– произнесла встревоженная Жюли, как бы заклиная праздничную атмосферу вернуться.

– Постой!
– остановил Кузьма Егорович Равиля.
– Сам выйду.
– И посетовал: - Вот народ! Только за границей и уважают!

– А зачем нам еще продукты?
– спросила на ломаном русском Жюли вдогонку мужчинам.

– Про запас, - пояснил Никита.
– На случай осады.

За воротами, возле вахты, в сумятице метели, волновался не пикет, а целый небольшой митинг. Лозунги типа: КРОПАЧЕВ, УЙДИ ПО-ХОРОШЕМУ!, ДАЕШЬ СОЦИАЛЬНУЮ СПРАВЕДЛИВОСТЬ!, КПСС - РЯД ГЛУХИХ СОГЛАСНЫХ! и аналогичные, которых много можно набрать из архивов рубежа девяностых, колыхались над толпою, облепившей большой грузовик-фургон с красными надписями АВАРИЙНАЯ на бортах. Народ волновался, барабанил кулаками и древками плакатов по стенам фургона.

– Разойдись!
– безуспешно пыталась охрана расчистить дорогу грузовику.
– Пропустите аварийную!

– Знаем мы ваши аварийные!
– кричали из пикета.
– Кто ж это КРАСНАЯ ИКРА напишет?!

– Отдай продукт, Кузьма! Дети голодают!

– Добром отдай!

Кузьма Егорович в шутовском своем белом смокинге, в короткой внакидку дошке явился на пороге-ступенечке вахты.

– Товарищи!
– прокричал.
– Товарищи!

Толпа как-то вдруг перестала шевелиться, притихла.

– Заткнись!
– шипел один на соседа.

– Гляди, гляди, Сам вышел, - комментировал другой с уважением.

– Тамбовский волк!
– только отдельные возгласы из прежних пыжились вырваться на свободу, но, неуместные в напряженной тишине, гасли, недоговоренные, недокрикнутые.

– Товарищи!
– сказал Кузьма Егорович спокойнее, почувствовав, что его слушают.
– В резиденции прогнили трубы. Водопровод заливает подвал. Это же, - кивнул на великолепный особняк прошлого, если не позапрошлого, века, - народное достояние. Ваше!